взглядами фурий и 'сатиров'.
Едва они остались за нашей спиной, мы кинулись вперед почти бегом и остановились толь ко тогда, когда между нами и ними встала стена ровно подстриженного кустарника.
- Жаль, нельзя слетать на разведку, - тяжело дыша, посетовал Сахар.
Я развел руками, дескать, 'что поделаешь', говорить я еще не мог.
Мы медленно, почти на ощупь, двинулись вперед в кромешной тьме, но неожиданно для себя, сделав буквально пару шагов, вышли на освещенное место и оглянулись.
Было что-то неожиданно-радостное в этой смене декораций. С чувством несказанного облегчения я огляделся и вдруг увидел нечто, сразу приковавшее к себе мой взор. Там, вдали, в конце аллеи, на круглой площадке давал представление кукольный театр, окруженный колы шущимся полукольцом зрителей. Оттуда доносился нестройный шум голосов и смех.
- Пойдем, торопись, - потянул меня было Сахар, но я отстранил его руку.
- Что там? Я хочу взглянуть.
По мере того, как, никем не замеченные, мы приближались к сцене все ближе и ближе, ста новились видны грубые шаржированные лица кукол и до нас уже доносились отдельные реп лики актеров.
Наконец мы подошли вплотную к толпе. На сцене между тем появлялись то дергающийся рыцарь, то старик в кандалах, вздыхающий влюбленный, причитающий нараспев: 'умчалась Мальвина в чужие края, пропала, пропала, невеста моя', то вдруг начиналась драка с колотуш ками и ругательствами, и тогда в ней, казалось, принимали участие все персонажи, то пылкий любовник прыгал на кровать к своей возлюбленной и при этом раздавался громкий бильярдный стук соприкоснувшихся деревянных тел. Среди прочих персонажей фарса были Истина, Вре мя, многочисленные аллегории, то поющие приторными голосами, то плачущие, то орущие, все это обрамляли грубосработанные складывающиеся декорации, являющие то нарисо ванный лес, то дворец, то регулярный парк, то темницу, то покои замка или сам замок в условной карликовости своего величия.
Все вокруг нас смеялись, покатывались со смеху, отпускали грубые шутки в адрес главного героя, унизительные реплики, то подзадоривая его к кроватным подвигам, то освистывая благородные порывы. Поначалу и я смеялся, да и казалось, невозможно было не смеяться, когда подвыпившие стражники обсуждали вселенские проблемы, или соперницы таскали за волосы и тузили друг друга, или когда монах подглядывал за влюбленными и в забывчивости возбуждения сыпал мудреными латинскими цитатами. Мне, смотрящему с середины, пьеса представилась сначала набором бессвязных смешных анекдотов, но вдруг, на секунду, мне по казалось, что Паяц не смеется, а плачет. Я попытался стряхнуть наваждение и не смог, да, не сомненно, он был живой и чувствующий, и самое невероятное - он - это был я. В один миг понял я смысл только что виденных сцен, и улыбка сползла с моего лица. Мне стало не по себе, и теперь хохот, выкрики, ругань, перепалки, в которые, приостановив действие, вступали куклы со зрителями, еще более возбуждая их простодушное веселье, - все вместе сливалось в обсту пающее меня со всех сторон подобие сумасшедшего дома, бедлама - как сказал бы англича нин.
Мне стало не по себе, я то порывался уйти, то броситься с кулаками на обидчика моего Паяца, то съеживался, обхватывая себя руками и пытаясь сжаться в ничто, исчезнуть, чтобы не терпеть больше этой муки. Но уйти я не мог, меня словно бы приковали к этому месту, околдо вали, и я скорее бы вступил в поединок не на жизнь, а на смерть, чем ушел отсюда.
Выручило окончание очередного действия. Паяц крикнул:
'Почтеннейшая публика, достойная самых наилучших колотушек, пинков и подзатыльни ков! Антракт закончен, антракт начинается! В моем представлении - перерыв, в вашем - про должение! Вы смотрели, как тузят и обманывают меня, теперь я взгляну, как вы тузите и обма нываете друг друга! Но не очень-то увлекайтесь! Через четверть часа представление продол жается!'
- Надо идти, - перекрывая шум, настойчиво прокричал мне Сахар, - слишком забавно, что бы чересчур долго рассматривать.
'Что же будет со старцем и... со мной?' - думал я, ничего не замечая вокруг, меж тем как Сахар, расталкивая зрителей, тащил меня за собой.
В темноте мне была хорошо видна только белая песчаная дорожка, по которой мы шли, да звезды над головой, но Сахар каким-то своим мушиным чутьем ориентировался в этих изломах зеленого лабиринта. Я скоро понял, что он избегает центральных аллей, кружа боковыми, и поэтому для меня долго оставалась загадкой цель нашего путешествия. Но вот вдали раз, по том другой, показалась часть какого-то гигантского дворца, наконец мы вышли к его ближай шему зеленому обрамлению, и здесь уже таиться стало невозможно.
- Побольше уверенности, - шепнул мне Сахар, вталкивая меня в шумную праздногуляющую толпу вампиров, ведьм, мрачных колдунов, чертей и чертовок, бесстыдно размахивающих хво стами, которые они носили через руку, как модницы сумочки, и еще многие-многие другие, не знакомые мне чудища и выродки.
- Эти для нас самые безобидные, - пояснил он, сжав с силой мое запястье, будто пытаясь по мочь унять охватившую меня нервную дрожь, - здесь наших знакомцев нет.
Мы миновали канал по мосту из красного кирпича. Украшавшая перила бронзовая химе ра, глядя на нас, крикнула было: 'Измена', но никто, похоже, всерьез не принял ее слова.
Сахар, сохранявший абсолютно невозмутимый вид, кажется тоже занервничал. Он ус корил шаг, расталкивая своими могучими плечами встречных и поперечных, наступая на ноги, так что следом за нами покатилась волна возмущенного воя, брани и фраз, которые, однако, никто не спешил 'претворять в жизнь'.
- Небольшое достоинство здешней публики, - обернувшись, чуть ли не прокричал мне Сахар, - здесь можно и по-хамски.
Мы миновали еще один канал и сбавили шаг. Нужды толкаться больше не было, наоборот, аллеи были почти пусты. Я хотел было обрадоваться, как вдруг услышал саркастический воз глас:
- Маэстро! Великий Маэстро! Сюда, скорей сюда, мой милый развратник!
За пышными кустами красных, кровавых роз расположилось какое-то веселое общество. Из-за края ровно подстриженного куста выглянула головка - милое личико, любопытные чер ные глазки, прическа 'а ля сиркасьен' из золотистых волос, и тут же скрылась. Но голос был, не сомненно, не ее. Он принадлежал зрелой женщине, привыкшей повелевать и нравиться.
- Придется подойти, - сказал мне мух, - все равно так не отпустят.
Мы повернули и, обогнув розовый куст, увидели живописную группу людей. В середине ее сидели: сильно напудренная дама, черноволосая, в черном платье 'а ля полонэз' с глубоким декольте, с черной вороной на плече, и роскошно одетый господин: на голове его, похожей на птичью, был красный бархатный берет с пером, поверх плеч был наброшен атласный пурпурный плащ, на ногах искусно расшитые башмаки. Между ними стоял столик с шахматами. Они игра ли.
Возле них толпилась еще примерно дюжина дам и кавалеров, молодых и не очень молодых, и даже один сморщенный старец со злыми глазами.
- Подойдите-ка поближе, ветреник, дайте вас рассмотреть, - произнесла дама в черном. Это был тот самый голос. Вопреки своим словам она даже не повернула глаз в мою сторону, а только протянула руку в черной перчатке для поцелуя. Я исполнил требуемое, уколов нос об один из перстней.
- Карро-Канн, Карро-Канн! - вдруг закричала ворона. - Эй, ты, шляпа! Дело твое в шляпе!
- Маэстро, - проворковал господин в красном берете, - где же ваша музыка?
Эта фраза стала сигналом, по которому на меня обрушился поток пошлостей, которые обычно отпускают по поводу моего второго имени.