смущается и замирает.
…До чего же хочется Басмановой и Калерии потолковать со мной, до чего же хочется узнать последние новости «Интуриста», поговорить об иностранцах и о том, будет все-таки атомная война или нет. Даже сосед, кажется, не прочь сегодня поддержать беседу. И тетя Муза устроилась на табурете послушать, что скажут другие. А я только и думаю, как бы улизнуть с кухни. Эти люди не понимают, что у меня тайна. И никогда не поймут, потому что до сих пор у меня не было от них тайн. Но должно ведь когда-нибудь случиться… И вот сейчас, как никогда на свете, мне надо уйти.
Мы встречаемся с Юркой на улице. Всегда, когда я вижу Юрку, я волнуюсь. Сначала я волнуюсь оттого, что наконец встретилась с ним, потом — оттого, что расстанусь. Мысль о том, что я встречаюсь с ним, чтобы расстаться, делает мою радость неполной. А Юрка не замечает этого. Он совсем не чуткий. Он рад мне, держит мои руки в своих и убирает со лба моего волосы. Я долго укладывала их на лбу, чтобы они лежали естественно и небрежно, а он берет и все портит. Я переношу это мужественно. Я все готова перенести ради Юрки.
— Как дела?
Смешно, когда он спрашивает меня об этом. Какие у меня могут быть дела? Вот у Юрки… Вчера начальник треста смотрел Юркины коробки, и они ему понравились. Он сказал: будем строить дом. С ума сойти! Строить дом по дипломному проекту. Вот какой Юрка!
Одно плохо — мешают ему. Новому и передовому всегда мешает старое и отжившее. Это старое и отжившее есть и в Юркином институте. Оно называется — «шеф», не признает себя отжившим и упорно сопротивляется.
— Я не знаю, что им движет. Не верю, что принципиальность. Он, видно, просто завидует. Но я согласен включить его в проект, поделить с ним лавры, отдать ему, наконец, пальму первенства. Пусть только не препятствует и согласится со всем.
Действительно, почему бы и не поделиться, если лавры и пальмы скоро начнут сыпаться на Юрку. Почему и не поделиться со «стариком», у которого он пять лет учился! Но я боюсь давать советы Юрке. Я плохо разбираюсь в Юркиных коробках, хотя он провел со мной громадную работу. Мне не совсем понятен весь этот метод индустриализации строительства. Я только хочу узнать: хорошо ли будет жить в такой коробке? Тепло ли? Не будет ли слишком слышно?
— Не знаю, — говорит Юрка. — Построим и увидим. Должно быть хорошо.
— Но ведь чтобы построить, надо наладить специальное производство? А если производство налажено и составлен план, когда же тут смотреть? Будут сажать коробки, как грибы. А смотреть будут, когда вырастут города и лет через пять начнут разваливаться.
Юрка сердится:
— Ты что-нибудь слышала об эксперименте? В Америке просаживают кучу денег на эксперименты и не считают их выброшенными. Если опыт не удается, значит, никто после тебя не пойдет этой дорогой, значит, исключается один путь из тысячи возможных. А в науке часто действуют методом исключений.
— Я не знаю, что в Америке. Им, может, и плевать, в каких домах будут жить люди.
— Если смотреть так узко на вещи, наша страна никогда не станет передовой.
— Пусть мы будем отсталые, но мы будем жить хорошо.
— Нельзя жить хорошо в отсталой стране.
Против этого я не могу возразить.
— Ты понимаешь, — говорит Юрка, — иногда рационально выбросить на ветер сто — двести тысяч. «Выбросить», конечно, с точки зрения твоей и моего шефа. Это так же рационально, как убрать моего шефа и поставить на его место меня.
Я останавливаюсь. «Юрка, что ты сказал? Ведь это же нескромно!» Юрка смеется. Ему очень смешно, что я назвала его нескромным.
— Детка, — говорит он, — это рационально. Интересы государства требуют этого.
Что я могу сказать, если речь идет об интересах государства?..
…Я возвращаюсь домой поздно вечером. Весь дом спит. Я осторожно открываю дверь ключом и так же осторожно прикрываю ее за собой. В темный коридор проскальзывает луч света, а в луче, одетая в длинную ночную рубашку, стоит Калерия.
— Ты чего так поздно? Я чуть не заснула, думала, не дождусь.
— Задержалась, — отвечаю я и хочу пройти к себе, но Калерия становится на пути.
— С кем задержалась? С тем парнем?
— Почему именно с тем? Ну да, с ним.
— Ой, интересно! Вы целовались?
— Ты что — тронулась? И вообще, дай пройти.
— Уходишь, — тянет Калерия разочарованно, — а я думала, ты все расскажешь, специально не спала, всю себя исщипала, чтобы не заснуть.
Чем меня можно пронять, так это благородством. К благородству у меня прямо слабость. Мы с Калерией опускаемся на корточки.
— Вы поженитесь?
— Не знаю.
— А ты знаешь, что будет дальше?
— Мы пойдем опять с ним завтра.
— Так и будете гулять до конца жизни?
Я выпрямляюсь во весь рост. Я оскорблена. Я не могу допустить, чтобы на меня и на Юрку смотрели такими грубыми, примитивными глазами.
— Ну и уходи! Подумаешь! Недотрога какая! Все одинаковые.
От этой мысли Калерия веселеет и шлепает к себе в комнату в хорошем настроении.
В комнате у нас темно, и я на ощупь пробираюсь к своей кровати. За окном — ночь, и тонкий серп месяца стоит высоко в небе. Тетя Муза спрашивает меня:
— Пришла, полуночница? Поешь, на столе под салфеткой.
— Не хочу. Вы спите, спите.
Я раздеваюсь, залезаю под одеяло.
— Тетя Муза, вы не спите?
— Нет.
— Я вам знаете что подарю? Месяц. Тоненький такой, прозрачный, только народился. С вами случится что-нибудь, обязательно хорошее: премию дадут или путевку… Только что же светить тогда будет?… Я лучше вам чулки подарю. Шерстяные… Вот завтра куплю и подарю…
Теперь я хочу сказать немного о тебе, финский турист третьего класса. Ты стоишь передо мною, одетый в новый с иголочки костюм, с новым недорогим чемоданом, в новой шляпе, сдвинутой на затылок чуть больше, чем следовало бы. В том, как ты одет, видны тщательность и старание, оскорбительные для сноба. Белые накрахмаленные манжеты обхватывают твои руки. Им здорово пришлось поработать, твоим рукам, прежде чем они стали такими: жилистыми, обтянутыми темной дубленой кожей в непроходящих мозолях — и прежде чем белый манжет обхватил их у самого запястья. Немало забот выпало на твою долю, иначе не было бы твое лицо таким замкнутым и суровым. Странно видеть, как венчает его бойкая шляпа из тех, какие, по мнению финских бизнесменов, должен носить всякий уважающий себя финн.
Ты стоишь неподвижно, опираясь о землю всей тяжестью кряжистого тела, — ты как будто сросся с землей. Ты привык становиться против ветра, поэтому твои плечи отведены назад, а грудь развернута, и во всем твоем теле видны упрямство и упорство человека, противостоящего природе.
Ты приехал сюда с большой группой. Пусть иной турист «люкс», путешествующий в приятном одиночестве, усмехнется, глядя, как ты спешишь к автобусу, чтобы занять место у окна; пусть подшучивают английские переводчики: «А существуют в природе финские „люксы“?» Ты дорог мне, турист третьего класса.
Тебя кормят твои руки, и ты не помнишь в жизни дня, когда бы они бездействовали. Целый год ты работал, чтобы получить право на путешествие. Из всех маршрутов, открытых перед тобой, ты выбрал именно этот. Когда по вечерам ты приходил домой, усталый валился на кровать и закрывал глаза, тебе
