Сегодня наконец мы получаем очки для Лео. Мы поехали на завод сразу после завтрака. И господин Микколайнен очень волновался в дороге, не потерял ли он квитанцию. Он беспрестанно вынимал ее, рассматривал и снова засовывал в бумажник.
— Так вы думаете, что они не подведут? — спрашивал он у меня.
— Ни в коем случае!
— Но ведь они могут ошибиться и сделать, предположим, не к сегодняшнему дню, а к завтрашнему. А завтра мы уже будем в Хельсинки. Как же быть?
— На наших заводах не ошибаются, — мужественно соврала я. — Если сказали, что сделают, значит, сделают.
Господин Микколайнен закивал головою. Он согласился со мною. Раз обещали, значит, сделают.
Нас провели в кабинет главного инженера завода и предложили подождать. Я уже сама начала волноваться: будут ли готовы очки и подойдут ли они Лео? В кабинет вошла молодая женщина и попросила квитанцию. Господин Микколайнен засуетился, полез в карман, достал оттуда бумажник и начал искать квитанцию. Её не было. Он вытряхнул содержимое бумажника на стол. Выпали железнодорожные билеты, удостоверения личности, финские деньги, несколько фотографий, аккуратно скрепленных у края. Он начал шарить в карманах. Руки у него, по-видимому, дрожали, так как он никак не мог попасть во внутренний карман и повторял растерянно:
— Куда же она запропастилась?
— Вы не волнуйтесь, господин Микколайнен. Вам и без квитанции выдадут, — пыталась я успокоить его.
— Как это без квитанции? Что значит без квитанции? Ведь она же у меня была, и вы сами ее видели. И Лео видел.
— Я не видел, — равнодушно сказал Лео.
— Ах, Лео, что ты говоришь? Ты же сам брал ее у меня там, в машине.
— Я брал, но не видел.
— Ах, Лео, не говори глупостей. Только не говори глупостей!
— Господин Микколайнен, вы, наверное, сунули квитанцию в карман пальто. Ведь вы были в пальто.
Микколайнен бросился к вешалке, пошарил в кармане пальто и достал оттуда квитанцию.
— Вот. Я же говорил вам, что она была. А вы говорили — «без квитанции».
Он сел, вытирая лоб носовым платком, а молодая женщина ушла. Мы остались ждать. Лео сидел, устремив напряженный взгляд в окно. А Микколайнен медленно и аккуратно складывал в бумажник все, что вытряхнул из него раньше: деньги, билеты, фотографии.
— Вот, я обещал показать вам наш дом. Вот, — он протянул мне небольшую любительскую фотографию.
На фотографии сияло солнце. И небольшой дом смотрел прямо в объектив двумя длинными окнами. Он так был важен, так исполнен чувства собственного достоинства — ну точь-в-точь человек, выбившийся наконец в люди. И была в нем необходимая для такого человека умиротворенность, если не самодовольство. Ни за что не скажешь, что за стенами этого дома живут сильные, глубокие чувства. Может, чувств и не было бы, не вторгнись сюда несчастье?..
Я возвращаю фотографию Микколайнену. Он прячет ее в бумажник. Устанавливается тягостная тишина, как будто вместе с бумажником во внутреннем кармане Микколайнена исчезли суета, хлопоты и волнения прошедших дней и не осталось ничего, кроме напряженного ожидания. Как будто вся прошлая суета и хлопоты, беготня по музеям и докторам, достопримечательностям и магазинам — все это имело только один смысл, было торопливой и мелочной подготовкой к тому, что произойдет сейчас. Длинное- длинное молчание.
В комнату входит женщина. У нее в руках небольшой ящик. Она открывает его и достает бинокль. Обыкновенный бинокль, вроде тех, какие мы берем с собою в театр. Только у этого бинокля с обеих сторон тонкие дужки. Женщина подходит к Лео. Тихо. Скрипнул стул. Это старый Микколайнен подался вперед всем телом, Женщина отдает Лео бинокль.
— Смотрите сюда. Меня видите?
Я перевела. Лео молчит. Микколайнен встал со стула, делает несколько шагов навстречу сыну. Останавливается, не дойдя до него.
— Видите меня? — повторяет женщина.
— Да, вижу, — наконец говорит Лео с таким трудом, будто к нему возвращается не зрение, а речь. — У вас на голове шапка… с козырьком.
— А это? — Женщина вынимает из кармана картонку с буквой «Ж». — Что это?
— Это забор.
— Какой забор? — спрашивает женщина.
— Какой забор? — спрашивает старый Микколайнен,
— Тот, что был у нас давно. У нас был такой деревянный забор.
— Да, да, он верно говорит. Был этот забор — был!
Микколайнен подходит к женщине, берет ее за руку, он говорит, заглядывая ей в глаза:
— Какая память у моего сына! Какая у него память!
Он говорит это все громче и громче, а женщина улыбается и гладит старого Микколайнена по плечу.
…Мы возвращаемся в гостиницу. Мы держим на коленях ящик. В ящике лежат очки. В этих очках Лео видит.
Чемоданы наши погружены на тележки, и носильщики уже покатили эти тележки по деревянной платформе. Мы идем позади тележек, позади носильщиков, натягиваем на головы капюшоны и раскрываем зонтики. Москва провожает нас дождем. Прежде чем сесть в поезд, надо получить талончик с номером места у Аарне и найти на тележке свой чемодан. Это делают все. Кроме меня. Я бегаю и считаю своих туристов. Это очень трудно, потому что туристы не стоят на месте, а входят в вагон, разгуливают по платформе, ищут свои чемоданы. И к тому же льет дождь, и высоко поднятые капюшоны плащей делают людей похожими один на другого. Я заглядываю им в лица и считаю: девятнадцать, двадцать, двадцать один… Какая-то взволнованная женщина подбегает ко мне: «Мой саквояж! Он был на этой тележке, а сейчас его здесь нет». Мы бежим к тележке, ищем, ничего не находим, бежим к следующей, ищем там, не находим снова, и только на третьей тележке из груды чемоданов туристка извлекает пестрый, заклеенный этикетками саквояж, успокаивается и входит в вагон. Я растерянно оглядываюсь: сбилась со счета. Вхожу в вагон и начинаю считать сначала: один, восемь, десять… Когда я выхожу на платформу, никого уже нет. Пустые тележки уехали куда-то, мой чемодан стоит одиноко посередине и по нему стучит дождь. Аарне ведет переговоры с проводником, считает железнодорожные билеты. Я заталкиваю свой чемодан в вагон и перебиваю Аарне:
— Послушай, одного человека не хватает.
— Как не хватает?
— А так. Нету, — я развожу руками.
Аарне отмахивается:
— Найдем. Погоди. — И снова начинает считать билеты.
Наконец билеты пересчитаны. Все вопросы выяснены, и я снова иду считать туристов, на этот раз с Аарне. В вагоне считать легко: двадцать восемь, двадцать девять… Одного не хватает! Я смотрю на Аарне. Он почесывает затылок, потом вскидывает голову, легко касается моего плеча ладонью и говорит по-русски: «Минутошку!» Он достает из кармана список, и начинается перекличка: Асикайнен, Аскиля, Бьернстед… Люди выходят из своих купе и, когда против их фамилии появляется птичка, уходят вновь. Когда Аарне доходит до фамилии Орава, никто не появляется в коридоре.
— Орава! — кричит еще раз Аарне. Снова молчание. Аарне вопросительно взглядывает на меня. Потом быстрым шагом он направляется в купе, где должна ехать Орава. Я иду за ним.
В купе, в самом углу, сидит Майя. Она повернулась спиной к двери и смотрит в окно.
— Эхей, — говорит Аарне, — привет! Где же твоя сестра?
