Выход, казалось, был один — батальону отступить к прибрежным зарослям Муреша и оборонять переправу до тех пор, пока не подойдут подкрепления. А затем той же ночью перейти в новое наступление. Но для этого нужно было оставить наши позиции, те самые позиции, которые мы захватили ценой таких жертв, ценой целого дня тяжелых боев… Нет, это было немыслимо! Надо было сохранить и переправу, и позиции на склонах высоты! Тогда командир батальона решил оставить на высоте прикрытие из двух взводов при четырех пулеметах. В прикрытие брали только добровольцев, и когда очередь дошла до нашей роты, требовался всего один пулеметчик.
— Я остаюсь, господин младший лейтенант! — отозвался справа от меня какой-то пограничник, подымаясь во весь рост из-за пулемета, возле которого лежал.
Мы невольно повысовывали головы из ячеек, чтобы посмотреть на него. Он был совсем рядом, и темнота не помешала нам увидеть, как он застыл перед офицером, приложив руку к каске. Пограничник был невысокого роста, но крепко сложен, коренаст и мускулист… «Это наш, с Дуная», — подумал я с гордостью. Помимо пистолета, который носили пулеметчики, у него через плечо висела сумка, полная гранат. В глаза невольно бросались его нависшие широкие и густые брови, из-под которых на мгновение сверкнул суровый, мрачный, с холодным стальным блеском взгляд. Этот взгляд так глубоко врезался мне в память, что, едва очнувшись от боли, я тут же припомнил его. Может быть, и наш офицер тоже взглянул ему в глаза и именно поэтому спросил:
— А почему ты хочешь остаться, солдат?
— У меня с немцами свои счеты, господин младший лейтенант! — твердо и сухо ответил пограничник. — Авось этой ночью сквитаемся.
Мы выбрались из окопов и осторожно поползли вниз. Оглянувшись, я увидел в темноте силуэт пограничника. Я представил себе, как он лежит за пулеметом, держа руку на гашетке и устремив ненавидящий взгляд в сторону немцев. Можно было с уверенностью сказать, что тут они не пройдут! Первым пулеметом, который застрочил позади нас, был его пулемет. Обнаружив, что мы отходим, немцы лавиной устремились вниз, но наш заслон стоял насмерть, а пограничник сражался, словно позади него действительно была граница, от которой нельзя отступить ни на шаг. Тем временем мы завязали бой в зарослях Муреша, сдерживая своим огнем вражеские части, пытавшиеся отрезать нас от переправы.
В полночь Муреш перешли наши батальоны, сосредоточившиеся к тому времени на другой стороне реки. А на высоте все еще бешено стрекотал пулемет, и когда он вдруг замолк, все, кто видел пограничника, переглянулись.
— Ну и парень! — с восхищением воскликнул кто-то. — С лихвой отплатил фашистам!
Как раз в этот момент мы снова пошли в атаку, а вместе с нами и батальоны, переправившиеся через Муреш. На высоту поднимались ползком, густыми цепями. Прижимаясь к земле, мы быстро перемахнули через наши позиции и под ураганным огнем немцев поползли к их укреплениям. Приблизившись к ним, мы пустили в ход гранаты, а потом с винтовками наперевес вихрем ворвались в немецкие окопы. Началась отчаянная схватка. Затем я упал.
Вспоминая об этом, я смотрел на простирающееся надо мной звездное небо. Время от времени где-то поблизости рвался какой-нибудь шальной снаряд. Все реже и реже вспыхивали в темноте ракеты. Порой в ночном небе голубоватыми струйками рассыпались очереди трассирующих пуль. Раненое плечо горело, словно кто-то прижигал его раскаленным железом. Я чувствовал, как по онемевшей от боли руке стекает струйка крови… Тогда я зубами и левой рукой разорвал рукав гимнастерки и туго, как только мог, перевязал им рану. Боль в плече понемногу стала утихать, и я почувствовал, как по всему телу разливается вялость и успокоение.
Внезапно установилась тишина, и меня постепенно стал охватывать сон. Но тут невдалеке послышались стоны раненых. Они звали санитаров. Те, кто мог еще передвигаться, сами поползли вниз, к Мурешу. Под его обрывистым берегом, рядом с переправой, находился перевязочный пункт, а на противоположном берегу, в Иернуте, расположились полевые госпитали, где сортировали раненых и делали срочные операции.
Я думал, что смогу держаться на ногах, и поднялся, чтобы спуститься к переправе. Однако при первом же шаге у меня закружилась голова, и я, почти теряя сознание, снова опустился на землю. Боль в плече я уже больше не ощущал, зато рука онемела до самых кончиков пальцев. Единственно, что подбодряло меня, — это ласковый свежий ветерок с Муреша.
Понемногу собравшись с силами, я пополз вслед за другими ранеными к переправе. И с каждым метром пройденного пути грохот боя на вершине Сынджиорджиу становился все слабее и слабее. Взрывы гранат, винтовочные выстрелы, лай пулеметов звучали все глуше, хотя по всему было видно, что сражение там продолжается с возрастающей яростью и его судьба еще далеко не решена. Мимо меня наверх стремительно пробежали большие группы солдат. Я остановился и следил за ними, пока они не исчезли в смоляной темноте ночи. Вскоре поднимающаяся передо мной высота засверкала еще сильнее, вспышки взрывов стали более яркими. Вся возвышенность Сынджиорджиу словно горела. Пулеметный огонь усилился, вразброд заухали гранаты, и я услышал громкое «ура» наступающих. Наконец-то наши вырвали из рук немецких захватчиков и этот клочок земли…
Я снова пополз, миновал линию окопов, которую мы удерживали в течение дня; сзади остались и те укрепления, у которых погибли наши товариши из взводов прикрытия. Дальше по склону спускаться было немного легче. В начале небольшого овражка, наискосок пересекавшего возвышенность, я влился в цепочку раненых, которые двигались по нему, как по тропинке. Мы ползли один за другим через мелкий густой кустарник, покрывавший этот берег Муреша.
Впереди меня с невероятным трудом полз какой-то солдат и все время стонал. Иногда он останавливался, и я слышал, как он жадно и тяжело дышит. Когда я лбом или рукой наталкивался в темноте на его ботинки, я тоже останавливался и ждал, пока он отдышится и наберется сил, а потом трогал его за ногу и торопил:
— Ну, давай, браток…
И мы снова ползли, стараясь догнать остальных. Однако вскоре он стал останавливаться все чаще и чаще и на более продолжительное время. Те, кто ползли за нами, потеряв терпение, неистово кричали:
— Эй, вы, дайте дорогу!
— Скорее, а то нас захватит рассвет… Надо успеть добраться до переправы и этой же ночью перейти на ту сторону!
После одной из таких остановок я опять дотронулся до ноги ползущего впереди солдата и понял, с каким огромным напряжением он двинулся с места. По его стону, который стал еще глуше и надрывистее, мне показалось, что он ползет уже из последних сил, крепко стиснув зубы.
Мы снова тронулись в путь, растянувшись цепочкой по тропинке, проложенной грудью, локтями и коленями раненых. Мимо нас вверх поднималась группа санитаров.
— Ох, как хорошо, что пришли! — со вздохом облегчения простонал раненый, что полз впереди меня, и замер у их ног.
Один из санитаров остановился и нагнулся к нему. Он в темноте ощупал рану на его груди и проговорил:
— Ты еще, братец мой, можешь!.. А там, наверху, лежат с разорванными животами, с оторванными ногами и пробитыми головами…
— Эх! Не будь собакой! — Раненый снова застонал.
Потом пробормотал еще что-то, закашлялся, и у него горлом пошла кровь. Санитар снял сумку и присел рядом с ним. Второй санитар тоже склонился над раненым. Один вытащил пачки ваты, другой разорвал индивидуальный пакет и туго перебинтовал солдату грудь.
Перевязав его, санитары тронулись дальше, к полю боя, где лежали тяжелораненые. А мы снова поползли цепочкой по тропинке. Солдат впереди меня полз с тем же упорством.
Так мы преодолели заросли камыша, которые ближе к Мурешу становились все гуще и гуще. Но когда мы ползли через небольшую прогалину, раненый впереди меня вдруг остановился. Теперь он уже не стонал, не было слышно и его тяжелого дыхания… Я подполз к нему: он дышал уже тише и не так прерывисто.
Те, что были за нами, снова закричали, им не терпелось скорее добраться до переправы. Опираясь на
