локти, они проползли мимо нас, напоминая длинную вереницу марионеток, которую кто-то время от времени дергал за ниточку со стороны переправы.
— Поверни его вверх лицом и сложи на груди руки! — крикнул мне раненый с забинтованной головой.
На прогалине остались одни мы. Кругом была тишина, сзади уже никто не полз. Отдаленный грохот боя на высоте ослаб. Только внизу, со стороны Муреша, доносился спокойный плеск воды, и сквозь медные листья зарослей кустарника пробивался легкий прохладный и влажный ветерок. В темноте вспыхнула выпущенная немцами из-за высоты ракета… «Так, значит, мы уже недалеко от переправы!» — мелькнуло у меня в голове, и я заботливо нагнулся над раненым. Мне показалось, что он не дышит, и я повернул его лицом вверх.
При свете луны я увидел густую, чернее самой ночи, шапку волос на неприкрытой голове, крепко сжатые губы, широко раскрытые глаза, затененные большими мохнатыми бровями и… вздрогнул всем телом: передо мной лежал тот самый пограничник, который остался в прикрытии. На меня смотрел все тот же суровый взгляд, но уже с почти угасшим стальным блеском. Вдруг глаза его прояснились. В них вспыхнул огонек жизни. Прижатые к груди кулаки пограничника судорожно сжались. Казалось, в них одних теперь сосредоточились все его силы, все его упорство и воля к жизни.
Мне показалось, что он доживает последние секунды, и я с горечью в душе двинулся было дальше, но тут же раздумал и, борясь со своими сомнениями, остался рядом с ним. На место недавнего боя опустилась зловещая тишина, нарушаемая время от времени лишь плеском волн Муреша. Я подумал, что пограничник не зря остался драться с немцами до последней капли крови. У него, должно быть, были причины ненавидеть фашистов. Я уже не мог оставить его. С трудом взвалив раненого себе на спину, я начал ползком спускаться к берегу.
До переправы оставалось совсем немного, и все же я подумал, что вряд ли сумею до нее добраться. Тащить раненого было невероятно тяжело. Мне казалось, что я волоку на спине громадную свинцовую глыбу…
На берегу Муреша я смешался с ранеными, собравшимися у переправы. Дотащив пограничника до самого обрыва, около которого лежали раненые, я положил его лицом вверх и сам лег рядом, чтоб отдышаться. Кругом раздавались стоны и тяжелые вздохи раненых. Только здесь можно было видеть подлинные масштабы сражения, которое вели наши части. Берег Муреша был сплошь покрыт окровавленными телами.
Вскоре над нами склонился один из санитаров, быстро переходивший от одного раненого к другому. Он не стал перевязывать пограничника, а потащил его по песку туда, где большая группа раненых ожидала переправы на дебаркадере. Мне перебинтовали руку, укрепили ее на перевязи, после чего отвели на дно оврага.
— Ты можешь подождать!
В овраге, вокруг небольшого костра, в котором еще тлело несколько головешек, лежало двадцать — тридцать раненых. Те, что посильнее, сидели опершись спиной на обрывистый склон оврага. У одних, как и у меня, были ранены руки, у других — ноги. Опершись на руки, раненые бойцы внимательно следили, чтобы кто-нибудь мимоходом, нечаянно не наткнулся на их вытянутые ноги. Находились тут и такие, чьи раны, скрытые под одеждой, были совсем легкие, так что их можно было бы принять за здоровых, если бы они время от времени не стонали. Я уселся поближе к огню и стал рассказывать о пограничнике, но не успел я описать его наружность, как из группы раненых поднялся человек с рукой на перевязи и нетерпеливо перебил меня:
— Жив? Где же он?
И, не дожидаясь моего ответа, он бросился бежать к переправе, крича во все горло:
— Эй. Костя! Земляк! Костя!
Его силуэт замелькал среди раненых, сидевших на берегу спокойного беловатого Муреша, и я увидел, что он по очереди склоняется над каждым из них. Вдруг он остановился и опустился на колени: очевидно, нашел пограничника. Потом человек с рукой на перевязи вернулся к нам и снова сел v костра. Он был очень взволнован и опечален.
— Эх, Костя… Костя! — пробормотал он, задумчиво покачивая головой. Потом взглянул на нас и добавил: — Так же дрался и его брат, Шербан!
Я понял, что ему хочется рассказать нам об этом Шербане. И в самом деле: прикурив от тлеющей головни сигарету и сделав несколько затяжек, он, немного успокоившись, начал:
— Это было на самой границе, возле Тинка. В то время я. Костя и его брат Шербан служили на погранзаставе. Мы все из одного села, Кэтина. В детстве мы всегда были вместе, вот и решили, что и служить тоже будем вместе. Поэтому, пройдя учебную подготовку в полку, мы попросили отправить нас на одну заставу. Шербан был постарше нас, а с этим Костей мы были однолетки.
Пока война шла далеко, где-то в глубине России, служба на границе не была особенно трудной. Раз в день обойти участок по обе стороны поста — вот и все наши обязанности. Зато границу мы изучили так, что знали каждый клочок земли лучше, чем свои двор в деревне. Я до сих пор помню каждую тропку, каждый кустик, каждый пограничный столб. Помню, один из таких столбов под номером пять был чуть-чуть накренен в сторону. Мы не успели его поправить и поглубже вкопать в землю… А теперь небось эти проклятые фашисты его и совсем вытащили. Не узнаешь, где и граница проходит! Вот как только выгоним их из страны, попрошусь, чтобы меня направили на заставу поставить этот столб на старое место. Уж кто-кто, а я-то знаю, где он стоял!
Я говорил вам, — продолжал после небольшой паузы рассказчик, — дел у нас было немного… Летом мы чаще всего сидели у дороги, которую нам было поручено охранять, или во дворе поста. Кругом росла мягкая высокая мальва и пахучая, точь-в-точь как у нас в деревне, ромашка. А ночью, когда была хорошая погода, мы втроем ложились в цветы и, глядя на звезды, мечтали о родном доме и даже забывали, что мы на границе! Нам казалось, что мы в нашем саду, где частенько встречались, возвращаясь с деревенских вечеринок. Случалось, что мы, опьяненные запахом ромашки и обласканные теплым дыханием нашей земли, тут же и засыпали на траве…
Вы, наверное, станете смеяться надо мной, а между тем это чистая правда: там я заметил, что наша земля тоже живет. Да, да, живет! Земля, по которой мы ступаем, не мертва, она все чувствует!.. Когда в стране царили мир и спокойствие, она дышала мерно, тепло и ласково. Бывало, приложишь к ней ухо и слышишь: она звучит, как скрипка, если кто-либо подходит с добрыми намерениями. А как стонала и вздрагивала она, когда в нашу страну входили танковые и моторизованные колонны гитлеровцев!
Так вот о Шербане… Он был сержантом, начальником нашего поста. Еще задолго до того, как фашисты пожаловали в нашу страну, мы узнали из полученного приказа день и час прибытия их частей. И несмотря на это, Шербан несколько часов продержал немцев перед готовыми к бою пулеметами, запрашивая по телефону о приказе, который лежал у него в кармане. А этим летом он точно так же на целую ночь задержал колонну порожних машин. А на рассвете открыл шлагбаум и пропустил все машины, кроме одной, последней, помахав при этом в воздухе бумажкой: в документах было указано на одну машину меньше.
— Брось, Шербан! — уговаривали его мы с Костей. — Чем больше машин въедет в нашу страну, тем больше в ней останется!
— Дураки! — обрушился он на нас. — Ведь они приехали сюда, чтобы вывезти награбленное… А завтра, послезавтра вернутся назад груженными так, что, того и гляди, покрышки лопнут!
Так и не пустил машину! И лишь после того, как немцы добрались до первой комендатуры и устроили там скандал, в результате чего мы немедленно получили соответствующий приказ, он наконец поднял шлагбаум, яростно проклиная при этом офицеров, продавшихся Гитлеру…
В этот миг над переправой взвилась осветительная ракета. Ослепительно яркий огонь поплыл в воздухе, освещая наш овраг и переполненные ранеными дебаркадер и лодки, которые направлялись к противоположному берегу. Один из сидевших у костра бойцов поспешно отскочил и прижался к земляной стене крутого берега.
— Берегись! Сейчас ударят по переправе! — воскликнул он.
И в самом деле: не успела немецкая ракета потухнуть в темноте пожелтевших осенних зарослей, как над нашими головами загудели снаряды крупного калибра. Немцы вели огонь из-за высоты Сынджиорджиу,
