которой мы только что овладели. Один из их снарядов взорвался на дебаркадере. Оттуда донеслись душераздирающие крики раненых. Все, кто был в состоянии держаться на ногах, забыли об опасности и бросились туда вместе с санитарами. Мы стали перетаскивать раненых под прикрытие крутого берега. Пограничник снова был ранен в грудь осколком снаряда. Мы подняли его, перенесли к костру и стали ожидать возвращения лодок, чтобы при первой же возможности переправить его на другой берег. Санитары перебинтовали ему грудь и отправились за новыми ранеными. Немцы продолжали обстреливать дебаркадер и переправу.
Человек с рукой на перевязи выплюнул сигарету, которая к тому времени уже потухла, наступил на нее каблуком и стал рассказывать дальше:
— Вот так-то братцы… значит, там, на границе, я узнал, что земля наша живет и что она не терпит, когда по ней шагают сапоги захватчиков. Эх
— Что за черт! — сказал он. — А ну-ка послушайте!
Мы тоже приникли к земле… Снизу пробивался и рос какой-то несмолкающий, бесконечный скрежет. Мы озадаченно посмотрели друг на друга. Шербан побежал в помещение поста и подал сигнал тревоги. Но сколько нас было! Десять человек! И это вместе с теми, кто был в наряде на границе! Мы установили по обе стороны дороги пулеметы, принесли обоймы с патронами, гранаты, и стали ждать. Немного погодя Шербана позвали к телефону. Звонили из полка. Посмотрели бы вы, с каким выражением лица он вернулся от телефона: на нем были написаны одновременно и ненависть, и радость. Он проверил пулеметы, роздал нам слегка дрожащей рукой гранаты и тихо проговорил:
— Ну, слава богу, дожил я до этого часа!.. Братцы, — воскликнул он уже громко, — ведь мы теперь с фашистами воюем… Нам приказано не впускать и не выпускать их из страны!
Этой ночью мы рыли окопы вокруг поста: ведь немцев можно было ожидать откуда угодно. А в окопах отдаленный скрежет различался все отчетливее. Мы чувствовали, как дрожит и колеблется земля.
— Освобождается от цепей! — говорил Шербан.
Вскоре мы поняли, что к нашей границе приближалась колонна машин и танков. Шербан побежал к телефону, чтобы узнать о пути следования немецких войск. Ему сообщили, что одна колонна гитлеровцев была остановлена накануне курсантами Родненской и Пыулишской офицерских школ и разбита советскими частями в Мурешском дефиле… Не было сомнения, что к границе подходят другие части захватчиков со стороны Венгрии. Мы попросили подмоги. В ту же ночь прибыл стрелковый взвод с двумя пулеметами и пушкой. На рассвете, когда голова немецкой колонны достигла границы, начался бой.
…Их было раз в двадцать, в тридцать больше. У них были машины, пушки, пулеметы и даже несколько танков… Поначалу мы задали им жару, подожгли один танк и две автомашины. Тогда немцы выскочили с автоматами, рассыпались цепью по обе стороны дороги и начали нас обходить. Наш пост буквально сровняли с землей. Осталось нас всего пять человек и один пулемет, стоявший около кювета. Колонна советских танков и нашей кавалерии, которая ускоренным маршем двигалась нам на выручку, была еще далеко. Присланный взвод был уничтожен до последнего человека вместе со своим командиром. Да и нас ожидала та же судьба.
Впрочем, немцы, казалось, думали, что перебили нас всех. Их пехота, развернувшаяся по обе стороны дороги, уже глубоко проникла на нашу территорию. Следом за ней тронулась колонна машин и танки. Шербан и двое других солдат остались у пулемета, а я и Костя, захватив с собой по связке гранат, поползли по кювету навстречу врагу. Когда перед нами появился первый танк, мы бросили в него связки гранат, одну за другой… Танк остановился, окутанный облаком пыли и дыма. Но, увы! Наши гранаты лишь ободрали на нем краску. Тут же башня танка угрожающе повернулась в нашу сторону. Несколько пулеметных очередей стеганули по кювету. А потом танк снова рванулся вперед по дороге…
Я видел все, что случилось далее… Танк с силой ударил по шлагбауму, который треснул, согнулся и вылетел из своих каменных упоров… Тогда из укрытия вышел Шербан с огромной зеленоватой и круглой, похожей на головку подсолнуха, миной. Двигаясь ползком вдоль дороги, он подложил мину под гусеницы танка. Я закрыл глаза… От сильного взрыва закачалась земля, танк подбросило вверх, а я и Костя упали на дно кювета.
Когда мы очнулись, в нескольких сотнях метров от границы горела вся колонна немецких автомашин и танков с черными крестами на башнях. Их в упор расстреливали танки. Советские танки! И до пожелтевших кукурузных полей вдали было видно, как удирает от наших кавалеристов фашистская пехота.
Я вышел из кювета и побежал к танку, под которым нашел свою смерть Шербан. Стальная махина была еще окутана дымом, внизу посреди дороги, под гусеницами и разбитыми колесами, зияла большая, словно от снаряда, воронка, образованная взорвавшейся миной. От Шербана ничего не осталось… Даже клочка одежды! Все превратилось в пыль и прах! Около пулемета я наткнулся на изуродованные тела двух других солдат, там же валялась продовольственная сумка, из которой Шербан вынул мину… Костя поднял сумку и заплакал… Долго бродил он как тень по дороге и вокруг развалин поста с продовольственной сумкой Шербана в руках…
Рассказчик умолк и посмотрел в сторону переправы. Два санитара склонились над пограничником, чтобы перенести его в вытащенную на берег лодку.
— Костя! — крикнул он.
Потом неуверенным шагом, словно пьяный, подошел к переправе. Опустился на колени перед пограничником и приподнял его голову. Руки Кости, словно сломанные крылья, безжизненно упали по сторонам. Солдат с рукой на перевязи испуганно вскрикнул, и все его тело затряслось от сдерживаемых рыданий. Потом, словно не веря тому, что случилось, он стал трясти тело пограничника и громко кричать:
— Костя!.. Дружок!.. Браток! Костя!
Костя не дышал. Смерть настигла его здесь, на берегу Муреша, под несмолкаемый шепот волн. Человек с рукой на перевязи тяжело вздохнул. Потом поднялся и вытер рукавом слезы. Снял фуражку и здоровой рукой медленно осенил себя крестным знамением. Мы, раненые, кто как мог, подползли к ним. Смерть Кости глубоко потрясла всех.
Подойдя поближе, я увидел широко раскрытые глаза пограничника. Его уже остекленевший взгляд по-прежнему светился таким же суровым, мрачным, стальным блеском. Этим взглядом он смотрел на наступающих фашистов, и этот взгляд не смогли изменить даже предсмертные мучения…
Гриша (Рассказ офицера)
Каждый раз, когда мне доводится бывать под вечер в поле, я растягиваюсь на земле лицом кверху и слежу, как на созревающие нивы опускаются сумерки. Заволакивая горизонт, незаметно подкрадывается темнота. Далеко в небе одна за другой появляются звезды. Где-то поблизости, в хлебах, вдруг застрекочет кузнечик, а из клевера послышится звонкая песня перепела. Сухо протарахтит в сторону села телега, постепенно затихнет цокот копыт лошади. На землю опускается ночная тишина. И тогда ощущаешь, как все погружается в глубочайшее молчание охваченной сном природы. Утихает ветерок, а вместе с ним умолкает и мечтательный шелест колосьев. В воздухе стоит сладковатый запах созревающих хлебов. Кажется, что время остановилось. И слышится лишь бесконечный шепот нивы да теплое дыхание земли. В душе более чем когда-либо пробуждается радость, любовь к жизни. И всегда в такие мгновения я вспоминаю о Грише.
Десять лет прошло с тех пор, а кажется, все это было вчера. И как-то не верится, что его уже больше нет. Образ этого человека всегда со мной. Каждый раз при воспоминании о нем у меня больно сжимается
