притащил разбитую дверь. Бурада и Ангелаке только что вернулись с улицы и держали в руках семь — восемь немецких котелков, доверху набитых снегом. Все спустились в подвал, в котельную. Я немного задержался, так как должен был развязать ефрейтора и отвести его вниз… Уж не знаю, как это случилось, но в тот самый момент, когда мы в темноте спускались по лестнице, ефрейтор, по-видимому налетев на что-то, а может быть, поскользнувшись, упал и зацепил меня плечом. Я не устоял и полетел на него и вместе с ним покатился по лестнице. Потом я ухватил его за ногу и потянул к себе. Встав на ноги и держась за перила, я ткнул его в бок стволом автомата.
— А ну двигайся! — процедил я сквозь зубы. — У тебя ноги спутаны, что ли?
Внизу, в котельной, Ион Букура расколол на дрова дверь и зажег костер. Ангелаке заложил окошко двумя мешками с песком, а Винтилэ с Чиобану принялись делить консервы, пакеты с галетами и сухарями, пачки сигарет. Из второго узла Бурада выбрал себе сапоги и шинель. Я тоже вытащил из кучи шинель и постелил ее около стены рядом с трубами, к которым снова привязал ефрейтора. Я сделал ему знак сесть на шинель. Тут я заметил мрачный взгляд его скрытых под бровями серых глаз. Он смотрел так, что мне стало как-то не по себе; в этом взгляде можно было прочесть и признательность, и отчаяние, и надежду. Однако при свете костра можно было заметить, как в глазах его нет-нет да и мелькнет стальным холодным отблеском ненависть и страх перед расплатой. «Боится, как бы мы его не пристукнули», — подумал я и сочувственно похлопал его по плечу.
— Брось, не беспокойся, мы не думаем тебя убивать…
Ефрейтор испуганно метнул на меня взгляд, но увидев, что я улыбаюсь, тоже улыбнулся, показав большие белые зубы. «Выхоленный парень»! — подумал я, взглянув на его зубы и широкие мясистые скулы. Спросив разрешение у Бурады, я открыл коробку мясных консервов и, как ребенка, стал кормить пленного. Потом отлил в стаканчик от фляжки немного воды из котелка со снегом и дал ему попить. Однако на свертывание ему цигарки у меня не хватило терпения. Мне самому так хотелось есть, что от голода даже голова закружилась. Я сунул ему в рот сигарету, взятую у него же. Черт его знает, вроде сердце у меня по нему болело. «Никто же на войну по доброй воле не идет! Его Гитлер послал, как и нас послал на восток Антонеску!» Потом я зажег ему сигарету и сказал:
— Больше у нас ничего нет, ефрейтор!
— Эй, Добрица, какого черта ты с ним возишься! — сердито воскликнул Ангелаке.
— Да ведь и он человеческая душа, господин сержант! — мягко ответил я.
Ангелаке зло выругался и глубоко вогнал штык в консервную банку, которую держал в руке.
— Человеческая душа! — пробурчал насмешливо он. — Собачья, а не человеческая!.. Собачья, Добрица, понял?.. В собак их Гитлер превратил… Может, ты забыл, чего мы натерпелись?
— Где там, забыл! — проговорил я, разогревая консервную банку на костре, а сам подумал: «Чего хочет Ангелаке от этого бедняги?»
— Если бы забыл, — добавил я сердито, — меня бы не было здесь!
— Брось, — стараясь успокоить меня, проговорил Ангелаке, — все равно этой ночью я ему пущу пулю в лоб!
Я замолчал, отодвинулся в сторону и начал есть. Ангелаке так ненавидел немцев, что был готов тут же застрелить ефрейтора. Меня встревожили его слова. Еда застревала у меня в горле. Думаю, что на это обратил внимание и Бурада; он приказал выбрать мне сапоги, шинель и сменить наверху Василе Цупу.
С высоты второго этажа мне было видно, что происходит за зданиями на Венгерской улице. Бесконечное, как лес, нагромождение стен еще больше сгустило темноту, опустившуюся на землю. Приходили вечерние часы города, когда эхо дневных боев только что стихло, а ночные бои еще не начались. То тут, то там нет-нет да и замерцает огонек, неожиданно взлетит и вспыхнет мертвенным светом ракета. Пронизывая темноту, как светлячки, пролетят бело-зеленые, голубые трассирующие пули. Где-то справа, в районе расположения советских войск, от залпа батарей «катюш» яркими снопами пламени осветилась ночь, вдалеке приглушенно ухала артиллерия. Это советская артиллерия обстреливала мосты через Дунай, по которым ночью немцы подбрасывали подкрепления и боеприпасы. Далеко-далеко, может быть на самом краю города, по ту сторону реки громадным пламенем горел целый городской квартал. «Скоро, — подумал я, — весь Будапешт превратится в сплошные руины и пепел… в громадную кучу кирпича, мусора и обрушившихся стен… Развалины и пепел устилают пройденные нами дороги в Дебрецене и Сольноке…» В те дни я никак не мог понять, почему венгры до сих пор не порвали союз с немцами. Почему только они одни остались верными союзниками Гитлера? Страна их покрылась пожарищами. На дорогах — толпы калек, вдов и сирот. Война все сметала на своем пути, опустошала, приносила голод, нищету, страдания и тысячи новых напрасных жертв… Если бы они подняли оружие против Гитлера, мы бы мигом дошли до Вены, прямо к границам Германии!
Мне стало горько за судьбу венгров. «Дорого же нам обошлось сумасбродство Гитлера», — думал я. Теперь я начал понимать и оправдывать Ангелаке. Вот почему он так смертельно ненавидел немцев, вот почему напомнил мне о бегстве с Дона… Я и Ангелаке спаслись из окружения только потому, что были ранены. В ту ночь, когда пришла весть, что фронт развалился, мы и другие раненые, которые были в состоянии двигаться, уговорили шофера санитарной машины бежать из госпиталя. Но в первый же день к вечеру нас остановили немцы. Они с пистолетами и гранатами в руках преградили путь грузовику. Шофера и тех, кто был с ним в кабине, пристрелили. Нас выбросили на снег, на обочину дороги… Мы спаслись только чудом. На рассвете мимо проезжали два грузовика с нашими солдатами. Они смилостивились и взяли нас с собой.
Углубившись в воспоминания, я не заметил, как ко мне подошел Бурада. Очнулся лишь тогда, когда он положил руку мне на плечо.
— Ну как, Добрица? — спросил он меня.
— Все спокойно, господин старший сержант! — ответил я.
Бурада, прислонившись к стене, некоторое время смотрел в окно. Вид разбитого темного осажденного Будапешта заставил задуматься и его. Со стороны Дуная все еще стреляли «катюши». Откуда-то поблизости тяжело и глухо начали бить гаубицы. На отдаленных улицах возникли новые пожары, они отсвечивали каким-то адским, красноватым огнем. Будапешт горел во многих местах, как бы смирившийся со своей участью.
— Дорого расплачиваются венгры! — пробурчал Бурада.
Потом, застегнув шинель на все пуговицы, он направился было вниз, но остановился, повернулся ко мне и прошептал:
— Добрица, сейчас Цупа вернется… Не обращайте внимания на то, что происходит вблизи… все внимание — на здания по Венгерской улице… Не давайте немцам добраться до развалин. Открывайте огонь, как только увидите, что они высунули головы!
После прихода Василе Цупы время потекло быстрее. Чтобы развеять сон, мы начали болтать. Говорили больше о своих родных, о Румынии, У Цупы все мысли были только о земле.
— Жена писала, — говорил он, — что землю нам все-таки дадут… Село прямо кипит. Люди готовы на все… «Василе, — пишет она, — не может быть того, чтобы теперь земля не была наша… Люди будто к революции готовятся».
И всю ночь Василе бранил то какого-то боярина Манолаке, то жандармов и сборщика налогов, то людей, которые не понимают, что кукуруза «лошадиный зуб» плохо растет на их земле…
— Ни одного зернышка этого сорта не посею! — твердил он. — Поеду и привезу из Молдовы семена кукурузы «ромынеску», у которой зерно полное, круглое и блестит как золото… Ну, и пшеницу посею, чтоб детишкам было немного белого хлебца… Эх, если бы добыть хоть горсточку семян у помещика!.. — мечтательно прошептал он. — Вот это пшеница у Манолаке! Вот до сих пор, по самую грудь высокая… а колос крупный, зерно, как у ячменя…
Лежа за пулеметом, я не заметил, как задремал. Кто знает, как долго в темноте, наблюдая за немцами и думая о земле и доме, говорил Василе Цупа сам с собой. Лишь к утру он тихонько потряс меня за плечи:
— Эй, Добрица, проснись, немцы идут!
Руки сами сразу же потянулись к пулемету. Из двух зданий на Венгерской улице бесшумно, словно тени, выбегали немцы. За пулемет лег и Цупа.
— Начнем, — решил я.
