прекращали огня…
Вскоре наши вновь поднялись в атаку, но уничтожающий огонь противника заставил их снова залечь… И опять наши попытались прорваться сквозь завесу огня и железа… Однако вновь залегли… У меня сердце кровью обливалось, когда я видел, как они бьются между жизнью и смертью под убийственным огнем немцев. И вдруг в моей голове мелькнула мысль: «Когда наши поднимутся снова в атаку, я взорву дом с немцами, с пушками, с пулеметами, со всем вместе». При этой мысли меня охватила безумная радость.
— Братцы, я помогу вам! — крикнул я в отверстие среди кирпичей, словно крик мой мог долететь до ушей наступающих. — Третья штурмовая группа еще жива! — продолжал я кричать. — Ну, поднимайтесь же!.. Ну!
Вдруг мне показалось, что они никогда не поднимутся. Мне стало очень досадно: почему эта мысль не пришла мне в голову раньше? На моих глазах выступили слезы…
Ефрейтора я больше не боялся. До тех пор пока у меня была горящая сигарета, он знал, что жизнь его в моих руках. Все мои мысли были обращены к нашим, к этим припавшим к земле зеленоватым цепям, которые не могли подняться в атаку…
— Еще разок, братцы! — начал я орать во все горло. — Еще раз! Давай!.. Ур-а-а!
И в это мгновение они поднялись! Глядя на них, я спокойно поднес сигарету к концу запального шнура… Когда шнур зашипел, я закрыл глаза… Страшный взрыв сотряс весь подвал. Я слышал, как с ужасным грохотом стали рушиться стены, словно проваливалась от края и до края вся земля…
…Той же ночью наши вытащили меня из-под лестницы с раздробленными ногами… Перед тем как добраться до меня, они обнаружили труп немецкого ефрейтора. На него обрушился потолок котельной…
Дед андрей (Рассказ бойца)
Было это в Татрах. Три недели стояли мы с немцами друг против друга, лицом к лицу. Они над нами, на горе, мы под ними, в лощине. Они нас видели как на ладони и палили по нашим позициям без передышки. Так что наступать мы могли только ночью, передвигаясь ползком по обледенелому снегу. Да и тогда толку получалось немного. Немцы встречали нас бешеным огнем и еще швыряли вниз круглые гранаты, которые катились по склону, как камни. Днем мы укрывались в сосновом лесу, в землянках, выставив охрану далеко вперед, почти к самым немецким позициям.
Однако надежду выбить гитлеровцев мы не оставляли и как-то ночью снова пошли в наступление. И опять зря. Не было никакой возможности добраться до них незаметно. Гитлеровцы хорошо укрепились, боеприпасов у них было вдосталь, судя по тому, с какой щедростью они нас поливали огнем. И пришлось нам еще затемно вернуться несолоно хлебавши, таща на себе раненых и пулеметы.
В тот день налетела на Татры метель. Такая закружилась вьюга — зги не видать. Занесло сугробами не только все тропки наверх, к немцам, но и все дороги, ведущие вниз, в село, к нашим. А гитлеровцы и вьюгу себе на пользу обратить сумели: в следующую ночь под ее прикрытием спустились на лыжах вниз и, обойдя долину, зашли нам в тыл. Так что, когда утром наши каптенармусы отправились на санях за продовольствием и фуражом, пришлось им бежать от гитлеровцев во все лопатки. И вернулись они назад ни с чем.
Немец, как говорится, взял нас в клещи. Патронов осталось у нас — что у каждого в патронташе, да на ротных повозках. Харчей — сухарей, замерзшего хлеба и сахару — дня на три, на четыре, не больше. Но хуже всего обстояло дело с конями, что возили наши повозки и пулеметы. Сена и фуража оставалось всего на один день.
Все части нашего батальона заняли круговую оборону по кромке леса, а в середине разместили командные посты и обозы. Одна из рот попыталась было прорвать неприятельское кольцо, но не смогла. Гитлеровцы доставили вниз на лыжах и пушки, и огнеметы, и тяжелые пулеметы, а через день еще и свежее пополнение — вооруженных до зубов альпийских стрелков. Ясно было — они решили во что бы то ни стало выбить нас из долины, из которой мы вышибли их за одну ночь.
Однако ни им, ни нам не пришлось больше наступать. На следующий день метель возобновилась с еще большей силой. Ветер, свободно гулявший над каменистыми вершинами, яростно устремился в узкий желоб лощины, кружил и мел снег, засыпая нас белой пылью. Лес ревел под его натиском. Небо, вершины гор — все слилось в белесой непроницаемой мгле. Огромные сугробы завалили окопы и землянки, словно их никогда здесь и не было.
И пришлось нам теперь бороться не только против немцев, а и против холода, а пуще всего против голода. Перешли к обороне: половина бойцов сидела в окопах, другая — отдыхала в землянках. Забираться туда приходилось на четвереньках, как в берлогу. Сменялись каждый час. Раз в сутки, по вечерам, выдавали нам боеприпасы со строгим наказом экономить как только возможно. Тогда же раздавали и харч — каждому по горбушке замерзшего хлеба, по несколько кусочков сахару и сухарей. Не бог весть сколько, но хватало, чтобы вытянуть. Набирали мы в котелки снегу, растапливали на огне, который разводили у входа в землянки, клали в него сахар и попивали подслащенную горячую водичку, закусывая мерзлым хлебом. Остальной сахар и сухари откладывали на утро. Но вот как с конями быть? Что с ними делать? Сколько ни думали, ничего придумать не могли. Дневной рацион растянули на три дня. А дальше — крышка. Давать больше было нечего…
Так и сидели мы там, как в аду, среди диких гор и вьюги. Коней больно жаль было! Совсем обезумели с голодухи, ржали целые дни, не умолкая, сердце разрывалось. Обхаживали бойцы их, как могли. Да что толку! Помочь-то им были бессильны. Отчаялись мы совсем. Решили тогда сорвать верха с повозок. Сняли рогожу, растрепали ее и скормили коням. Да разве это корм! И солнце рогожу палило, и дожди ее поливали, истлела почти совсем. Только и хватило что на то утро. А дальше что делать? Начали кони дышла грызть и ружейные приклады, начали ремни жевать, которыми пулеметы к вьючным седлам привязывали. Да разве таким кормом насытишься? Стали наши кони беситься. То один, то другой сорвется с привязи и умчится куда глаза глядят, пока не сгинет в лесной чаще.
Тогда командир разрешил нам давать коням молодые мягкие побеги сосен и елей. Но через несколько дней начали кони у нас на глазах дохнуть. Корчились, мучились, как от какой-то внутренней болезни. Догадались вскоре, в чем причина, — сосновые щепы прокалывали им кишки. За несколько дней потеряли почти треть всех лошадей. Командир поспешил дать тогда приказ каптенармусам резать коней в пищу.
Вот тогда-то и узнали мы по-настоящему деда Андрея. Он входил в наш пулеметный расчет. Пришел он к нам, как сейчас помню, когда мы бились на Муреше. Осенью это было, ночью. Тьма кромешная. Холодище. Дождь льет. Сырость до костей прохватывает. Прятались мы в кустарнике на берегу, наутро предстояло переправиться на тот берег, ударить внезапно по немецким позициям. Вот тут как раз — время уже к полуночи подходило — и заявляется к нам боец народного ополчения из интендантской части нашего полка. Да не один, а ведет за узду коня. Остановился у того места, где мы под листвой прятались, и спрашивает, как пройти к командиру.
— А к чему он тебе? — стал у него выпытывать сержант.
— Да вот пришел к вам с лошадкой, воевать.
Помню, как один из наших бойцов, Гурица, — погиб он в ту ночь, поглотили его воды Муреша — расхохочется прямо ему в лицо:
— Да неужто, дедуся, взаправду немцев бить собрался? Может, до самого Берлина на своей кляче добраться задумал?
Ополченец только поглядел на него, рассердился, видно, за эту насмешку. Но смолчал. Закурил, пряча цигарку в кулаке. Тогда впервые и разглядел я его при огоньке цигарки. Усы седые, висячие. Лицо все в морщинах, худое, на щеках щетина рыжая. Фуражка на голове старая, потрепанная; костистый лоб до половины прикрыт обвислым ее козырьком. И глаза его успел увидеть: большие, ласковые они у него были, жалостливые. Тут сержант забрал его с собой — пошли они пробираться сквозь кусты к командиру.
Много шуток отпустили мы тогда по адресу деда и его лошадки. Рот, правда, ладонями прикрывали, шуметь-то больно нельзя было. Немец под боком. Вскоре вернулся сержант, а с ним боец со своим конягой.
