Попросил он, оказывается, командира, чтобы определили его с лошадью в наш расчет. Шепнул нам сержант его имя: Андрей Бырку его звали. Но мы в ту же ночь окрестили его «дедом Андреем». Так и осталось за ним это прозвище до конца войны.
Под утро, до того как пойти нам в атаку, дед Андрей с час беседовал со своей лошадкой. Видно, друзья они были. Спросит ли дед ее о чем, укоряет ли в чем, она, словно его понимает, ржет тихонько в ответ да брюхом подрыгивает. Дед Андрей не должен был вместе с нами переправляться через Муреш — его хотели оставить на этом берегу, дождаться, пока мы гитлеровцев прогоним. Тогда только он должен был присоединиться к нам. Да куда там! Сколько ни бился с ним сержант, сколько ни уговаривали мы его — уперся, и ни в какую. Взвалил на седло пулемет, привязал ремнями, обнял ласково коня за шею и повел за узду вместе с нами в воду. Как он перешел Муреш, по совести сказать — не знаю. Такого нам немец задал жару, что в пору и о себе забыть. Да, сильно поредели в то утро наши ряды! Многие нашли смерть на дне Муреша.
Когда очухался я на том берегу, слышу, стреляет кто-то сверху. Бьет пулемет без передышки. Разобрал я, что наш это пулемет, первый, который открыл стрельбу на этом берегу. Почему-то решил я, что пулемет этот нашего расчета, и бросился наверх. И ведь угадал! Действительно наш сержант яростно строчил. Помогал один второй номер. И кричит тот все время, требует, чтобы доставили ему пулеметные ленты. Немцы хотя и бежали, а нет-нет да и остановятся, пытаются отстреливаться.
Прыгнул я в яму, где у нас боеприпасы были припрятаны. Спешу высвободить ящики от ремней, чтобы подать их к пулемету. И что же вижу: дед Андрей стоит на коленях перед мордой своего коня, лежащего на дне ямы. Гладит его мокрую шею, ласковые слова шепчет, хвалит его, благодарит и протягивает ему на ладони несколько кусков сахару.
Разбили мы там немцев. Били мы их потом и во многих других местах на Муреше, пока не добрались до Татр. Многие полегли на дорогах войны. Похоронили мы их под соснами в освобожденной нами земле. На их место пришли другие. Война приближалась к немецким границам.
Дед Андрей со своим конем прочно вошел в жизнь нашего расчета. По каким только дорогам не шагали мы с ним! И по ухабистым шагали, и по вязким. Вместе по грязи шлепали, в снегу увязали. И в дожди брели, и в стужу, борясь с ветром и снегопадами. Безотказно тащили они всюду за нами наш пулемет. Помню, как-то переправлялись мы через горы, восемьдесят километров прошли без роздыха и первыми немцам в тыл ударили. Не подвела нас лошадка деда Андрея, без опоздания доставила на место пулемет. А сколько раз здесь, в Татрах, отправлялся дед Андрей один ночью, держа за узду коня, чтобы доставить нам продовольствие и боеприпасы! Вот почему рядом с землянкой для себя вырыли мы землянку и для лошадки деда Андрея. Чтобы было ей где укрыться и от немецкой пули и от зимней стужи.
И вот в то время, о котором я вам говорил, когда взял нас немец в клещи и трепала нас вьюга, когда мы холодали и голодали и кони наши дохли от бескормья, а командир отдал приказ резать коней в пищу, дошел черед и до лошади деда Андрея. Как-то вечером явился к нам в землянку каптенармус роты с бумажкой в руке и говорит деду:
— Забираю я у тебя коня, дед Андрей, для котла.
Вскочил тот с чурбана.
— Как это забираешь? Почему забираешь? — спрашивает испуганно.
Рассвирепел, покраснел весь, глаза вытаращил, совсем от ярости задохнулся, слова больше вымолвить не может. Схватил каптенармуса за руку, в которой тот бумажку держал, да так сдавил, что тот благим матом заорал и бумажку выпустил. Дед Андрей бумагу подхватил и швырнул ему в лицо.
— Только тронь коня! Не бывать тебе в живых, — пригрозил ему.
Схватил винтовку и выскочил, как шальной, из землянки.
Пошли мы с каптенармусом за ним. Нашли его на пороге землянки, где конь его с голоду ржал. Стоит дед Андрей у дверей, винтовку наперевес держит, дрожит весь, и палец на спусковом крючке. Глаза сверкают, усы топорщатся.
— Не подходи! — кричит каптенармусу. — Стрелять буду!
Остановились мы от него шагах в восьми — десяти, и каптенармус говорит ему примирительно:
— Ну чего ты взбеленился, дед Андрей? Все равно подохнет…
— Не подохнет, — сердито отрезал дед.
— Ведь самая жирная она у нас. Жаль, если зря пропадет. Подумай о нас…
— Мы — люди!.. Потерпим, — еще более сердито отозвался дед.
— Да ты послушай… — хотел его урезонить каптенармус, а дед Андрей как гаркнет:
— Если не уберешься сию минуту, стрелять буду! — И винтовку на него направил. — Порешу на месте!
А у самого рука дрожит, глаза искры мечут. Струсил каптенармус тут, отступил. Дал задний ход, ворчит:
— Совсем очумел дед… И было бы впрок! Все равно придет и его черед. Не минует!
— А, может, я до того помру! — крикнул ему вдогонку дед Андрей и опустил винтовку.
Мы молча обступили деда, смотря на него с удивлением. Вызвал он у нас уважение к себе этим поступком. Полюбили мы его с тех пор. Глаза он нам открыл. Только сейчас поняли мы по-настоящему, чем была для нас лошадка деда Андрея и что бы стало с нами без нее. Силы бы мы лишились! Прав был дед Андрей! Нельзя было допустить, чтоб резали нашего коня. Сколько раз вызволял он нас и в боях, и в непогоду!
А дед Андрей все успокоиться не может, глаза мрачные, и каптенармуса на все корки кроет:
— Ишь какой выискался молодчик! Я, может, ее с самой деревни за узду веду. От огня спас, от пороха. От голода уберег, от осколков. А он, нате вам, явился: «Давай зарежем». И о чем только думает! Не выйдет у тебя, голубчик, это дело.
Всю ночь дед Андрей от дверей землянки не отходил. Сторожил своего коня. А тот ржал и метался на привязи. Двое из наших бойцов несколько раз к нему ночью приходили, сменить его предлагали. Да куда там! И слышать не хотел. Боялся коня на минуту оставить. Людям доверять перестал… Под утро нашли мы его окоченевшим на пороге и на руках к нам принесли, отогреть у огня. Когда отошел немного, напоили его горячей водой и дали хлеба ломоток, небольшой, с ладошку. Хлеб он в карман сунул, а воду долго тянул с наслаждением. Потом снова отправился сторожить своего коня. Весь день в метель возле землянки вертелся. То же и в следующие дни. К нам только заглядывал, когда еду приносили или кончалось у него курево. И всегда, получая свой паек хлеба, совал его в карман, говоря:
— Там съем… Погожу, когда уж совсем невмоготу станет.
Но всегда выпивал полный котелок кипятку с сахаром. Так прошло несколько дней. Исхудал дед, почернел, в чем только душа держится. А однажды и вовсе свалился, нашли мы его без сознания у порога землянки, где стоял его конь. Ясно, что с голоду. А в чем причина? Почему ему одному хлеба не хватало? И решили мы проследить, куда он свой паек девает. Вечером, когда он снова сунул ломоть в карман и, осушив свой котелок, направился к коню, я тайком последовал за ним. И что же я увидел? Раскрошил дед Андрей свой замерзший хлеб на ладони и стал скармливать его коню. А пока тот губами крошки подбирал, дед гладил его другой рукой по шее и ласково приговаривал:
— Кушай, моя лошадушка, кушай! Мало даю, да нет больше у нас сейчас. Вот как разобьем немца и уйдем отсюда, дам я тебе корма вволю. И сена дам, и зерна, так что даже смотреть на них не захочешь… Под ногами у тебя валяться будут. И вернемся мы с тобой домой, в край, откуда пришли. Пойду я к господину капитану и попрошу, чтобы отдал он мне тебя… И возьму тебя к нам в село. И будем мы с тобой там жить да поживать и позабудем про голод и войну…
Меня даже слеза прошибла. Вернулся я в землянку, рассказал товарищам. Всех поразило, что дед Андрей, сам голодный, коню свой хлеб отдавал. Тронула нас его любовь к живой твари. Один из пулеметчиков, пожилой, с медно-рыжими прокуренными усами, взял в руку каску и пошел от одного к другому:
— Дадим, братцы, каждый, что может, деду Андрею и нашей лошадке.
Сам он первым вывернул карманы шинели и бросил в каску зачерствелую корку хлеба. Сержант положил несколько кусков сахару. И другие дали — кто сухарик, кто хлеба кусочек, кто сахару. Но большинству давать было нечего. Откуда взять, если уже неделю каждый получал по ломтю хлеба в день. Но все до единого вытряхнули в каску свои ранцы, чтобы ни одна крошка не пропала даром. А потом все
