порту.
Вот тут и пришел час гибели Настасе. Я находился вместе с ним в головной лодке и видел поэтому все, что произошло. Настасе стоял на носу, следя за движением льдин. Не оборачиваясь, он руководил нашей «флотилией», громко подавая сигналы: «Справа… Слева…» — в зависимости от того, с какой стороны напирали на нас льдины.
В каждой лодке несколько человек отталкивали шестами мелкие льдины или те, которые мы не могли обойти. А когда нас затирало, за работу брались все, разбивая баграми ледяные глыбы и пробивая нам путь через них.
Так медленно продвигались мы вперед. Мне удалось постепенно пробраться на нос, и я очутился рядом с Настасе. Он меня не видел. Но я отлично слышал, как в минуты передышки, когда льдины оставляли нам свободный проход, он рычал, как разъяренный медведь, закованный в цепи. Конечно, на бояр обрушивал он свои проклятия. Страшно был он зол на них.
— Ну погодите, разбойники! — грозил он им. И в то же время не переставал внимательно следить за движением ледохода, продолжая выкрикивать каким-то не своим голосом: — Справа… Слева… Тащи! — Так добрались мы до этого места, вот до этих самых тополей, которые словно сторожат покой и безопасность берега. Случилось так, что вновь перед нами образовался свободный проход между льдинами. Выстроившись цепочкой, лодки медленно двигались вслед за головной. Неожиданно выскочил из лесу всадник. Домчавшись галопом до тополей, остановился между ними и крикнул, не сходя с коня:
— Э-ге-гей! Настасе Драган с вами?
— Здесь, — громко отозвался он сам.
— Который он? — снова крикнул всадник. — Сообщение ему из города!
Настасе встал на скамью и поднял руку. В то же мгновение между тополями блеснул огонек и раздался выстрел, раскатисто прокатившийся по реке. Настасе как подкошенный повалился на борт и соскользнул в воду…
Все свершилось с такой молниеносной быстротой, что мы не сразу даже поняли, что произошло. Придя в себя, я и еще несколько человек, опоясав себя веревками, бросились в воду на поиски Настасе. Две лодки моментально поплыли к берегу, и люди помчались к лесу за всадником. Но его, конечно, давно и след простыл.
Настасе мы тоже не нашли, хотя целый час ныряли и шарили в ледяной воде. Видимо, льдины отнесли нас в сторону и мы его искали не там, где надо. Растерянные, подавленные, очутились мы тогда среди льдин без него. Но, — прошептал мой приятель сквозь зубы, — гибель Настасе только сильнее ожесточила нас. Всю ночь мы плыли, борясь с ледоходом, вверх по реке к порту. По дороге примыкали к нам люди из других деревень, все с лодками. Их всех поднял Настасе, когда пробирался из города домой. Но никто из них еще не подозревал, что самого его уже не было между нами. Они об этом узнали только по прибытии в порт.
Приятель мой снова замолчал, глядя потерянно на волны Дуная. По-прежнему катила река мимо нас свои воды. На берегу не было ни души. Камнем упала вниз белогрудая чайка, почти коснувшись воды, но тут же вновь взметнулась стремительно ввысь, словно играя с волнами. Мы оба молчали. Наконец, словно очнувшись, приятель отвел взгляд от Дуная и продолжал:
— То, что случилось после, ты уже знаешь. На рассвете мы присоединились к рабочим и вместе с ними освободили запертых в волостном правлении. Восстановили в городе власть рабоче-крестьянского комитета. А к полудню были уже в Бухаресте. Нас доставили туда на специальных сквозных поездах, которые заранее приготовили для нас железнодорожники. А потом мы приняли участие в манифестации на площади перед королевским дворцом, безбоязненно встретив пули генерала Рэдэску в борьбе за народную власть [17]. Это произошло двадцать четвертого февраля тысяча девятьсот сорок пятого года. Но Настасе уже не пришлось принять в этом участие.
Приятель мой кончил рассказ. Мы продолжали молча сидеть возле камня. Ветер тихо шелестел серебристой листвой тополей. Тихо плескались волны о берег. Сверкала и искрилась на солнце зеркальная ширь реки. Стояла глубокая тишина. Лишь изредка доносился издалека крик одинокой чайки. Мир и покой царили в окружающей нас природе, как всегда таинственной и прекрасной.
Но пришлось все же в последний раз нарушить тишину этого часа воспоминаний.
— А кто же стрелял в него? — спросил я приятеля. — Удалось вам узнать?
— Удалось. Стрелял в него Бузилэ, управляющий Христофора, ставленник сельских богатеев. Но мы узнали об этом уже значительно позже, только весной сорок девятого, когда окончательно победил в нашей стране новый строй и навсегда было покончено с боярами.
Слеза (Рассказ командира батальона)
Вначале марта тысяча девятьсот сорок пятого года мы все еще сражались в горах Яворина в Чехословакии. Немцы закрепились здесь, организовав почти непреодолимую оборону глубиной в четырнадцать — шестнадцать километров. Прошло уже пять недель, как мы вступили в этот горный массив. Тяжелых жертв потребовал от нас этот путь. Многие остались лежать на кладбище в Лесте, пали, сражаясь за освобождение Чехословакии от гнета гитлеризма. Здесь, возле этого кладбища, прорвали мы первую линию немецких укреплений Лест — Оремов-Лаз и стали спускаться, нанося непрерывные удары по обороне противника, к следующей полосе их укреплений, тянувшейся в направлении Добра-Нива.
Мы старались как можно быстрее выйти на реку Грон. Но на последнем рубеже перед рекой Грон немцы сражались отчаянно. Они знали, что, если мы выбьем их из дотов, они будут отброшены на тот берег реки. Атака наша была остановлена в лесу, где мы неожиданно вновь наткнулись на неприятельские доты. Лес впереди все более редел, переходя постепенно в поляну, голую, как плешина, а по другую ее сторону прятались в тени сосен глубоко врытые в землю почерневшие доты немцев.
В тот день, о котором я веду рассказ, мы с ночи заняли позиции другого батальона, истребленного гитлеровцами. Все офицеры и унтер-офицеры этого батальона пали в бою: мне не от кого было даже принять участок. Уцелевшие солдаты под командованием нескольких сержантов и капралов были так запуганы, что их пришлось отвести в тыл. Они почти обезумели от шквального огня, которому тщетно пытались противостоять.
Я подтянул в темноте одну за другой роты к краю поляны: на заре нам предстояло идти в атаку. Гитлеровцы, однако, почувствовали наше приближение и в течение нескольких часов непрерывно поливали нас огнем из дотов, поражая в особенности тех, кто, будучи не в силах дольше переносить пронизывающую сырость и грязь окопов, пытался привстать на колени. И природа, казалось, ополчилась против нас: погода стояла отвратительная. Земля от талого снега набухла, как губка. Из стен окопов непрерывно сочилась вода, а сверху днем и ночью сыпал на нас мелкий холодный дождь. Под утро он перешел в мокрый снег. Ветер, с ревом носившийся по лесу, кружил и швырял его во все стороны. Мы промокли до нитки, холод прохватывал нас до костей, пропитанная водою и грязью одежда обледенела и превратилась на груди и спине в затвердевшие плиты.
Немудрено, что мы ждали рассвета злые и ожесточенные. Темнота еще не рассеялась, когда мы пошли на штурм. Бойцы охвачены были дикой яростью, более походившей на отчаяние и безумие.
При первом же броске полегли многие, увы, слишком многие; зарылись лицом в землю, харкая кровью и грязью. Но мы снова поднялись и, сомкнув ряды, с еще большим ожесточением ринулись вперед цепь за цепью. Каждая новая цепь, однако, уже через несколько шагов разбивалась о непреодолимую огневую завесу немецких пулеметов и минометов.
Тогда я сделал попытку поднимать бойцов поротно, чтобы дать каждой роте возможность выиграть хотя бы семь — восемь шагов и так приблизить передние как можно ближе к сети проволочных заграждений. Но и из этого ничего не получилось. Роты сразу же перемешались, и все застряли на одной линии. Только когда стих неприятельский огонь, смогли мы в этом беспорядочном нагромождении тел разобрать, кто еще остался в живых. Измученные солдаты потащились назад по мокрому снегу и грязи, похожие на какие-то черные пугала. Они выискивали норы, в которые могли бы укрыться от неприятельских пуль, или начинали лихорадочно окапываться.
Я между тем связался с нашей артиллерией, и она обрушила на немцев ураганный огонь. Уже через
