– Не люблю, когда меня вот так нечестно загоняют в угол, – сердито сказал я.
– И не загонят, – если будешь вести себя разумно, Морган.
Словно со мной говорил строгий учитель. Мне особенно не нравилось, как он произносит мое имя. Точно я был какой-то нерадивый школяр.
– Катись ты!..– рявкнул я.
– Повторяю – срок три дня. Мы дадим о себе знать, Морган.
Щелчок в трубке – и я стою как дурак. Кипя от злости.
В эту минуту со двора послышался знакомый звук тормозящих по гравию покрышек. Тачка Моники. Тут же следом подтверждение: три коротких гудка. Мо-ни-ка!
– Привет, чемпион!..– донеслось из распахнутой двери, и она утонула в моих объятиях.
Утонула в буквальном смысле слова: я на голову выше Моники и у меня длинные руки.
Смеясь и задыхаясь, она освободилась от моей хватки.
– Горилла… – вымолвила Моника, снимая плащ, который успел собрать дождевые капли, пока она бежала от машины.
– На улице дождь?
– Спрашиваешь!
Она первой вошла в гостиную. При виде горящего камина обернулась, улыбаясь мне. При желании эту улыбку можно было назвать многообещающей. За желанием дело не стало.
Моника постояла перед камином, протянув руки к огню. Когда мне наскучило созерцать ее спину, я положил ладони на плечи Моники и развернул ее кругом.
– Такая же очаровательная, как всегда, мадмуазель!
– Такой же лжец, как всегда, мсье!
Мы рассмеялись, прекрасно понимая друг друга. Настроение было отличное. Пока мы не углублялись через меру в анализ наших отношений, все шло превосходно. Два живых представителя рода человеческого. Разного пола. Совсем недурно.
Я наклонился и прильнул губами к ее левой щеке, чуть ниже глаза. Там, где щеку украшал шрам – напоминание о стеклянной колбе, которая взорвалась во время не слишком удачного эксперимента в бактериологической лаборатории.
Моника крутнула головой и принюхалась, словно белка.
– Что-то горит.
В несколько прыжков я очутился на кухне и успел спасти пиццу от полного обугливания. Моника мягко улыбнулась, садясь за стол.
– Поскребем уголь ножом, – сказала она. – И нажмем на вино, чтобы не чувствовать привкуса.
Даже я не назвал бы Монику красавицей, но она мне чертовски нравилась. Толковая, сердечная и веселая. Не знаю, приведет ли какую-либо женщину в восторг такая характеристика, но меня она вполне устраивала. Будь Моника килограммов на пятнадцать потяжелее и будь ее руки посильней, я взял бы ее матросом на «Шерп». Высшая похвала в моих глазах.
– А теперь давай рассказывай… – сказала она.
– О чем? – я изобразил непонимание.
– Ты плохой актер. Тебя же распирает.
Между кусками горелой пиццы и глотками красного вина я поведал ей о совещании у адвокатов Марк и Леффлер. Рассказал про Билла Маккэя, про Кубок «Америки», про Марстранд. О парусах. Но умолчал о Голосе.
Моника внимательно слушала меня. Она перестала есть. Пицца с анчоусом, помидором, маслинами и пресным сыром остывала на ее тарелке.
Кончив рассказывать, я смолк, глядя на нее. Небесно-голубые глаза Моники (знаю, что это звучит романтично, но они в самом деле небесно-голубые) были устремлены на меня. Однако я не видел в них обычной улыбки.
– Вот как. Что ж, поздравляю, – еле слышно молвила она, резко вставая и подходя к окну.
Стоя спиной ко мне, Моника смотрела на улицу сквозь расписанное дождевыми струйками окно. Гавань вдали была окутана густым мраком.
Я тоже встал, сделал несколько шагов, но растерянно остановился. Два метра, отделявшие меня от спины Моники, вдруг превратились в бездну.
– Похоже, ты не слишком рада за меня, – обратился я к спине.
– Я уже поздравила, – сказала Моника оконному стеклу.
– Не от души.
Она повернулась и посмотрела на меня. Я вспомнил Билла Маккэя, он так же испытующе смотрел сегодня, как бы прикидывая, чего я стою.
– Ты вправе требовать этого? – спросила она.
– Разделенная радость – двойная радость. Или это уже не так?
