оружейники в поле за аэродромом выкладывают из прошлогодней соломы крест. Это мишень для учебного бомбометания и стрельбы. Командир полка смотрит на нас уже со стороны. Он устал и измотался не меньше нашего, но, кажется, доволен.
Наконец приходит день, когда мы с Васей меняем парашюты штурмана на ПЛ-5. Так называется парашют летчика.
Командир полка провожает меня в первый полет. Он сам помогает надеть лямки парашюта, расправляет их на спине, одергивает и хлопает по плечу:
— Ну, ни пуха тебе, ни пера!
— Послать к черту, Анатолий Александрович?
— Так полагается, — смеется командир. — А раз положено, посылай.
— К черту, к черту!
Я внимательно смотрю на усталое лицо командира, заглядываю в его серые глаза и замечаю в них скрытую тревогу.
— Все в порядке, Анатолий Александрович. Справлюсь.
Он не отвечает. Только берет мою руку, порывисто притягивает к себе, обнимает и легонько, как водолаза перед спуском под воду, хлопает ладонью по моему шлему.
Я поворачиваюсь и, неуклюже переступая тяжелыми унтами — все-таки мешает пристегнутый парашют, — иду к самолету. У левого крыла три фигуры — экипаж. Техник Ландин, оружейница Маша Красильникова и штурман Николай Пивень.
— Смирно! — Техник Ландин, старший по званию, делает два шага вперед. — Товарищ командир, самолет к вылету готов! Двигатель опробован, горючее полностью!
— Штурман к вылету готов!
— Товарищ командир, боекомплект самолета — четыре фугаски, ШКАС заряжен, опробован, запасные ленты… Ой, товарищ командир, можно я еще раз взрыватели проверю?
Непосредственность Маши нарушает заранее подготовленную торжественность.
— Смотри, смотри, Машенька! — смеюсь я и, как меня перед этим командир полка, обнимаю ребят за плечи. — Эх, ребята!..
Мне хочется рассказать им о многом. О тех погибших товарищах, вместо которых сегодня мы с Василием стали в строй летчиков, о том, что нам еще многое предстоит пережить, многое испытать, если… Нет, мы должны дожить до того дня, нам надо дожить до Победы!
— Ребята… Больше ни о чем не надо говорить друзьям. Они и так все поймут.
— Спокойно, старик. Будет порядок. Ты только всегда помни, старик, что мы здесь, на земле, ждем вас. Всегда ждем! — говорит Ландин.
— По самолетам! — Это кричит со старта старший лейтенант Бекишев, заместитель командира полка. Сегодня он руководит полетами.
— Запускай!
— От винта!
— Есть от винта!
Ровно стрекочет стосильный М-11, увлекая самолет в темноту, в неизвестность. Медленно плывут внизу темные пятна лесов, белеют заснеженные поля. Цель сегодняшней бомбардировки — железнодорожная станция западнее Вязьмы.
Наш полк перелетел под Медынь, на аэродром, недавно отбитый у немцев. Располагаемся в тех же избах, где до нас жили немецкие летчики. По всему видно, что фашистские асы устраивались здесь надолго и совсем не рассчитывали так быстро покинуть зимние квартиры. Правда, каждому из них фюрер обещал более комфортабельное жилье в Москве. Но случилась неувязочка — турнули отборные войска фюрера от русской столицы! И смылись эти асы, не дождавшись своей пехоты. Так спешили, что оставили всю аэродромную технику, емкости с горючим, запасы бомб, патроны и снаряды, а в избах, теперь занятых нами, — запасы различных консервов и шнапса. Стены оклеены весьма пикантными изображениями женщин, вырванными из солдатских журналов. Вперемежку с обнаженными красотками портреты Гитлера и Геринга. Что же, каждому свое. Соседство вполне подходящее.
Нашему комэску лейтенанту Борщеву все это явно не по вкусу:
— Отмыть. Отдраить. И чтоб духу их… Понятно?
Он сам первый засучивает рукава. Отмываем. Драим. Соскабливаем со стен чужую жизнь, чужие идеалы. На эту работу уходит весь день. Назавтра возвращаются из лесу покинувшие деревню жители. Вместе с хозяйкой избы белим стены. Но даже свежая побелка не устраивает Борщева. Он отзывает меня в сторону и замысловато вертит пальцами:
— Понимаешь, чего-то не хватает… Надо бы что-то такое… Ты подумай.
Я думаю. Затем использую подручные средства в виде чернил и цветной туши, и к вечеру на свежевыбеленной стене появляется копия плаката Воениздата — седовласая женщина, вытянувшая руку, и вопрос: «Что ты сделал для Родины?»
Борщев успокаивается. А что я сделал для Родины? Пять десятков вылетов. Мало! Надо летать каждый день, каждую ночь! Такого врага надо не только победить — его необходимо уничтожить! Но уже несколько дней нет задания, и мы томимся в безделье.
Внезапно наступает оттепель, и после нее целые сутки идет крупный пушистый снег. Такой бывает только у нас, в России, мягкий и легкий как пух!
Михаил Киреев, командир второго звена, приглашает меня по пороше тропить зайца. Он уже добыл где-то старенькую «тулку», и я не могу устоять против такого соблазнительного предложения. Вместо охотничьего ружья у меня в руках трофейный карабин. Странно, здесь недавно были бои, гремели пушки, рвались снаряды, а зайцы словно ручные. Поднятый с лежки, он тут же останавливается на свист. Ружье Михаила не достает, зато я стараюсь за двоих.
Заснеженными полями бредем от аэродрома в сторону Медыни. Читаем увлекательную книгу следов, находим места жировки, распутываем длинные цепочки заячьих прогулок, разбираемся в скидках, в двойках, тройках, находим лежки… и притороченные к ремням тушки уже дают себя знать. И чертовски тяжелым кажется мой трофейный карабин. А Михаил неутомим. Его тянут вперед все новые и новые следы. С пригорка мне отчетливо видна его поджарая фигура, туго перетянутая в поясе широким ремнем, длинные ноги будто не чувствуют глубокого снега, не ощущают усталости. Михаил уходит все дальше вперед. Но что там такое? Что за проволока тянется за его сапогом? А вдруг?.. Страшная догадка заставляет меня кричать изо всех сил:
— Сто-ой! Михаил, стой!
— Чего-о? Что-о случилось?
— Стой! Проволока!
— Подумаешь, невидаль!
Михаил садится прямо на снег, распутываете сапога проволоку и тянет ее на себя. Из-под снега появляется черный двурогий стакан противотанковой мины.
— М-мда… — цедит сквозь зубы Михаил. — А ведь могла… Наверно, замерзла, как думаешь?
— Отходи!
Я тщательно прицеливаюсь и плавно, как на учении, нажимаю спуск. Взрыв поднимает в воздух столб талого снега.
Охотиться нам уже не хочется. Выходим на ближайшую дорогу и, посматривая под ноги, идем к Медыни.
Остатки прежнего города поднимаются из сугробов.
Красная кирпичная кровь, обугленные, закопченные стены домов мертвого города вытянули к небу обожженные руки. Или это остатки печных труб? Руки! Руки города-трупа… К чему молчаливо взывают эти скрюченные останки, эти уничтоженные творения людей? К проклятию или возмездию?
Мертвый город раздвигает навстречу раны-улицы, он еще дышит зловонной гарью пожарищ. Нет, он повержен, но не умер. Люди не дадут ему умереть. Вон кто-то разгребает обгорелые бревна, а там из землянки струится мирный дымок. Жизнь! Жизнь возвращается в разбитый город. И не ушла еще смерть. Вон она — на площади. Подходим к виселице, сколоченной из свежеструганых досок и ядреных смолистых бревен. Качаются на ветру веревочные петли. Это тоже надо запомнить…
