— Давай.
Опять приглушен двигатель. Опять голос Овсищера, многократно усиленный динамиком, несет слова правды, скрытой фельдмаршалом Паулюсом от своих солдат. Смолкают выстрелы. Немцы слушают обращение советского командования.
— Внимание, внимание! Немецкие солдаты и офицеры! Сопротивление бесполезно…
Советское командование… вам… жизнь…
Голос Овсищера слабеет, затухает.
— Что у тебя с аппаратурой? — беспокоится Ширяев и оглядывается назад. Голова штурмана прислонилась к борту кабины.
— Петрович! Лева! Что с тобой?!
— Ничего, Николай. Уже лучше.
Ширяеву видно, как Овсищер вновь подносит к губам микрофон.
— Прекращайте бессмысленное кровопролитие. Советское командование… гарантирует… жизнь…
Умолк динамик. Хлопают разрывы зениток, ревет двигатель.
— Лева! Левка!!
Молчит Овсищер. Тело его обмякло и медленно сползает на пол кабины.
— Гады! — кричит Ширяев в темноту ночи, в сверкание выстрелов. — Гады! Как бешеных собак! Уничтожать! Собаки! Бешеные собаки!
12 декабря группа армий «Дон» перешла в наступление. Используя громадное превосходство в силах, гитлеровские войска сломали сопротивление ослабленных предыдущим наступлением дивизий 51-й армии и стали быстро продвигаться на север. Устилая путь трупами своих солдат, Манштейн прошел уже половину пути до окруженной группировки Паулюса, но тут перешли в наступление войска Юго-Западного и левого крыла Воронежского фронтов. Таким образом, попытка гитлеровского командования выручить окруженные войска закончилась полным крахом. Теперь линия внешнего фронта проходила в ста двадцати — ста шестидесяти километрах от линии фронта внутреннего кольца окружения, и советское командование могло приступить к ликвидации окруженной группировки.
От аэродрома подскока Котлубань до линии фронта четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Но даже в нашей столовке на базе, кроме пшеничной каши из плохо очищенного зерна и непонятного происхождения темной похлебки, другого не увидишь. Голодно. Холодно. Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми веригами…
Десять боевых вылетов за ночь — это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это — негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.
— Тяжело, Петрович? — спрашиваю у Ландина.
— А тебе легче? — поворачивается техник. — Всем нам этот «котелок», как шило в заднице. Одно хорошо — бьем гадов! Слыхал, вроде наши на Ростов уже двинули.
— Пожалуйста, вылетайте. Бомбы подвешены!
Ох, уж этот Кильшток со своей сверхвежливостью!
— Покурил бы, капитан, с нами, а?
— После войны. В Берлине!
— А не врешь, капитан?
— А что? Закурю! Только, пожалуйста, вылетай. Ведь запоздаешь в Берлин, а?
— Успеем! От винта!
Опять я летаю с Ждановским и никак не привыкну к его окающему и певучему архангельскому говорку. В Архангельске осталась его семья, и воспоминания о ней заставляют лучиться теплом удивительно светлые и по-детски чистые глаза Ждановского. Но теперь мне не видны глаза Николая. Вообще ничего не видно — ночь! Ночь. Прожекторы и зенитки. Где-то под снежной белизной скрылись вражеские доты, которые мешают продвижению нашей пехоты. Мы должны обнаружить их и уничтожить.
Темнеют длинные цепочки извилистых ходов сообщений, едва заметны тропинки, протоптанные солдатами противника. А вот какой-то холм. Дот? Возможно. Конечно, дот! Вон к нему тянутся голубые пунктиры пулеметной трассы с нашей стороны. Наверное, пехота слышит гул нашего мотора и пытается помочь, указывая цель. Спасибо, друг пехота!
— Так держать!
Черными султанами вздымается поднятая взрывами земля. Из укреплений появляются темные точки — фигурки солдат.
— Пулеметом их, Николай, пулеметом!
Длинные очереди пулемета Ждановского прижимают вражеских солдат к земле.
Возвращаясь к себе, недоумеваем, почему погашены огни на аэродроме. Темноту ночи рассекает только короткая очередь трассирующих пуль.
— Может, немцы прорвались? — спрашивает Ждановский.
— Вроде не должны. Захожу на посадку.
— Заходи. Однако я приготовлюсь…
Мне видно, как Николай разворачивает пулемет на левый борт и вставляет новую ленту. На старте нас встречает одинокий Ландин.
— Что случилось, Петрович? Где оружейники, заправщики?
— Вон, к фрицу понеслись. Видишь, на пузе лежит? Втроем идем к чернеющей поодаль громаде фашистского самолета. Летел он на аэродром «Гумрак», который находится в двенадцати километрах от нашего.
Видимо, увидев огни старта и ракеты с земли, поданные командиром полка (они совпали с условным сигналом!), экипаж совершил посадку на нашем аэродроме и подломал «ноги» своему «Кондору». Летчики даже не имели представления об окруженной группировке — на их карте линия фронта по Волге!
«Кондор» до отказа забит посылками для офицеров и какими-то картонными коробками. Кто-то освещает коробки фонариком, кто-то достает из них банки с консервами…
— Братцы! А союзнички-то на два фронта работают!
— Тушенка — американская!..
Вот вам и бизнес. Говорят, у американцев бытует пословица: «Деньги не пахнут!» Нет, господа, пахнут! За эту тушенку — пахнут кровью!
Перехвачена шифровка, в которой Гитлер предлагает Паулюсу специальным самолетом прибыть в Берлин. Уж не этот ли «Кондор» спешил за вновь испеченным фельдмаршалом? Наше командование решает: Паулюс не должен улететь! Ему отвечать за безрассудное кровопролитие, за неоправданную жестокость. Для этого принимаются соответствующие меры.
Днем над немецкими аэродромами висят «Петляковы», «Ильюшины», «Яковлевы» и «Лавочкины». Ночь отдана нам — небесным тихоходам.
Самолеты парами по часу барражируют над каждым аэродромом противника. Интервал между сменами — полчаса. Таким образом, в воздухе постоянно находятся четыре самолета, которые ходят по большому кругу в постоянной готовности к атаке.
Мы со Ждановским барражируем над аэродромом в районе Большой Россошки.
— Осталась одна минута, командир! — докладывает Ждановский.
Я смотрю на часы. Да, время нашего барражирования истекает, можно брать курс на свой аэродром.
— Коля, давай сбросим бомбы вон на те зенитки!
— Однако, можно, — соглашается Ждановский. Неожиданно внизу вспыхивают желтые и зеленые огни старта.
Разворачиваю самолет на курс, пересекающий посадочную полосу. Внизу отчетливо виден идущий на посадку «Юнкерс-52». Вот он включает посадочные фары, и от них бегут по снегу светлые эллипсы.
— Коля, бомбы!
Тусклыми вспышками лопаются фугаски перед носом фашистского самолета. Откуда-то из темноты к
