— Приборы…
— Не густо.
— Но глаза штурмана — глаза кошки. Что же видят твои кошачьи глаза, Коля?
— Черный шлем моего командира, а под ним… Погоди, погоди! Кажется, под шлемом ничего нет! Пустота…
— Спасибо.
— Лопай на здоровье.
Обычный стиль нашего общения. С Колей нас связывает давнишняя дружба, рожденная еще в стенах училища. Сухой, поджарый, с тонкими, длинными пальцами скрипача, с аналитическим складом ума и недюжинными способностями к математическим наукам, Николай обладает еще даром острого слова, едкой шутки. Нет, он не принадлежит к сословию штатных полковых остряков, не терпит пустословия и глупости. Незнание и неумение, с его точки зрения, самые отрицательные качества человека. Сам-то он, помимо отличного знания штурманских обязанностей, хорошо разбирается в различных системах оружия, а при нужде может заменить моториста, но сейчас в этой кромешной тьме даже Николай не может отыскать цель.
Мой взгляд выхватывает из темноты световой конус САБа.[11] Но вспышек бомбовых разрывов не видно, не видно, чтобы стреляли зенитки немцев. Они понимают, что нам не удается обнаружить цель, и затаились, выжидая. А сбросить свои бомбы, чтобы подзадорить фашистских зенитчиков, никто не решается: рядом свои, партизаны…
Говорю Николаю, что горючего осталось только на обратный путь.
— Подожди минуту, сброшу САБы.
— Бросай.
Но и свет наших САБов освещает лишь клочок какого-то леса, болото, кусок невспаханного поля.
— М-мда, — вздыхает Николай. — Придется отбомбиться по огневым точкам на переднем крае.
Наверное, это самое разумное решение в данной ситуации и вылетать в дальнейшем надо будет чуть раньше, еще засветло. Правда, тогда труднее будет пересечь линию фронта, но другого выхода нет.
— Вот черт! — нарушает ход моих мыслей Николай. — Туман! Только этого еще не хватало…
— А как бомбы?
— Ты разберешься, где свои, где чужие?
— Ты предлагаешь везти бомбы на свой аэродром?
— А ты что предложишь?
— Кончай ты эти вопросы! Мы никогда не возвращались с бомбами. Стыд и позор!
— Разделим пополам. А ты еще вернись-ка на свой аэродром. Туманище-то какой…
Сегодня на аэродром не вернулось несколько экипажей. В том числе и экипаж Бориса Обещенко.
Если на полетной карте проложить прямую от нашего аэродрома до этого злополучного разъезда, то линия разделит примерно пополам громадный выступ Курской дуги. Стоит отклониться от нее севернее хотя бы на пятьдесят километров, и самолет все время будет идти над территорией, занятой противником.
Экипаж Обещенко — Овсищер не смог обнаружить цели и также оказался в зоне тумана. В таких случаях инструкция по производству полетов предписывает экипажу идти в сторону своих войск до полной выработки горючего и, в случае невозможности произвести посадку, оставить самолет и выброситься на парашютах. Так гласит инструкция. Но как может солдат расстаться с оружием? Как может летчик бросить своего друга?
И они шли на восток. Горючего остается на тридцать-сорок минут. Неужели выбрасываться, неужели оставлять самолет?
— Земля! В разрыве тумана виднеется темное пятно земли.
— Давай САБ!
Световой круг ползет над туманом, выходит на разрыв, и Обещенко становится видна какая-то деревушка, овраг и кусок ровного поля…
— Площадка!
— Вижу! Приготовь ракеты. Перед землей подсветишь.
Борис круто разворачивается и заходит на едва различимый клочок поля. Гаснет САБ, роняя последние искры.
— Ракеты!
Овсищер выпускает ракеты. Одну за другой. Чтобы летчик мог нащупать землю и избежать препятствия. Толчок, затем удар…
— Приехали, — устало заключает Борис — Ну, штурман, где уселись?
— По расчетному времени, в районе Курска или еще чуть восточнее. Выключай двигатель, пойдем в деревню — узнаем.
— А ты уверен, что в районе Курска? Не запороли к немцам?
— Почти уверен. А для полной убедительности пошли в деревню.
— Пошли.
— А мотор? Выключай.
— Пусть работает. По звуку легче будет вернуться.
Вроде отошли совсем недалеко, но волны тумана успели скрыть самолет и растворить в себе тихое бормотание мотора. Тишина. Лишь где-то впереди едва слышный лай собак.
— Вот и деревня! — восклицает Борис. — Собаки лают.
— А мне это не нравится.
— Боишься собак? — смеется Борис.
— Немцев, — обрывает Овсищер.
— Скажешь!
— Стой!
Лай то приближается, то удаляется. Слышны людские голоса.
— Пошли! — торопит Борис. — Наверное, разбудили людей — такой фейерверк устроили перед посадкой! Наверно, нас ищут.
— Тихо! — Овсищер прислушивается. — Борис, кричат немцы…
— Назад! К самолету!
Они бегут назад. Людские голоса и собачий лай все ближе. Они бегут. Останавливаются. Пытаются услышать звук работающего двигателя. Туман смешал землю и небо, скрыл в себе очертания предметов, растворил все звуки… Только собачий лай слышен все отчетливей с каждой секундой. Он уже совсем рядом! Борис оглядывается и видит искаженную туманом, увеличенную до неестественно громадных размеров овчарку. Он вскидывает пистолет и стреляет в ее ощеренную пасть. Как треск разрываемого холста, вспыхивают короткие автоматные очереди.
— Руссише флигер! Фоер! Фоер![12]
И уже виднеются темные силуэты вражеских солдат. Обещенко и Овсищер бросаются в сторону. Безразлично куда, лишь бы укрыться в тумане от преследователей. Тонко тренькают пули над головами, грохочут близкие выстрелы. И вдруг впереди вырастает их темная птаха, спокойно пофыркивающая мотором.
— Скорей!
Борис уже на крыле. За ним — Овсищер. Пристегиваться, надевать парашют некогда: из тумана показываются немцы. Борис дает газ. Фигурки немецких солдат уже позади. Овсищер выпускает в них длинную очередь.
— Курс на юг, Борис! Только на юг!
Двигатель тянет последние литры горючего. Стрелка бензомера подошла к нулю и остановилась. А внизу все тот же туман. Мотор булькает, всхлипывает и замолкает. Только свист ветра в расчалках крыльев. Борис гасит скорость. Самолет входит в туман. Овсищер упирается руками в борт кабины. Ему видно, как из-под шлема Бориса выползают капельки пота и стекают по напряженной шее, и он ничем не может помочь другу.
Мягко шуршат колеса. Самолет замедляет бег и останавливается. Овсищер приникает к пулемету. Борис достает пистолет и гранату…
