будто воском, и Алька могла только судорожно дышать носом. Ни один звук не рождался в ее горле.
Дверь открылась вполне обыденно, даже не скрипнув, и человек, зашедший в комнату, первым делом включил свет. Алька зажмурилась, но тут же открыла глаза – с закрытыми было совсем жутко.
Свет внес свои коррективы в окружающую действительность. Правда, небольшие. Все оказалось почти так, как увиделось Альке в темноте. Вот только ковры были не темными, а обычными старыми настенными коврами с непременным геометрическим и растительным узором, ярким, как крылья бабочки. В углу комнаты стоял вполне современный комод, а возле него – столик на одной ножке, на котором пузато отсвечивала стеклянная ваза. Из вазы торчал искусственный подсолнух. Два стула под книжной полкой отчего-то не стояли, а лежали на боку, и с ее места Альке было видно, что ножки покрывает толстый слой пыли. Без всякого сомнения, это была не квартира, а дом, и если не считать отсутствия окон и чрезмерного пристрастия хозяина жилища к коврам, все остальное вокруг Альки было совершенно обыденным. Но от этой обыденности ей стало страшнее, чем если бы она очутилась в каменном мешке с пропастью посередине.
И человек, который зашел в комнату, тоже был обыкновенным. Теперь, когда она могла как следует рассмотреть его, стало понятно, что ему около двадцати с небольшим. Отросшие темные волосы были по- женски перехвачены надо лбом ободком, и Алька подумала с ненавистью и страхом, что он отрастил их нарочно, чтобы попадать в образ «парня-с-гитарой», хотя на самом деле они ему мешают. В его лице нельзя было зацепиться ни за одну черту, так все было соразмерно и правильно: и ровный прямой нос, и аккуратно собранные под носом розовые губы, и лоб безупречно отмеренной высоты… Словно кто-то с циркулем и линейкой собирал это лицо, подгоняя все его части друг под друга, и тщательность мастера каким-то образом передалась его творению.
От него веяло правильностью, а еще опрятностью и аккуратностью. Не осталось никакой небрежности, размашистости движений, и было странно вспоминать, что этот самый человек вскидывал голову, чтобы красиво разлетелась челка, и смеялся над глупыми Викиными шуточками, похлопывая себя по коленке.
Альке почудилось что-то неуловимо знакомое в его лице, но ей было не до того, чтобы сравнивать его с известными актерами. Он немного постоял возле двери, глядя на нее, затем подошел к книжной полке, поднял один из стульев, поставил неподалеку от ее кушетки и уселся задом наперед, облокотившись подбородком на спинку. Губы он вытянул трубочкой и принялся разглядывать Альку.
Она вжалась спиной в кушетку в тщетной и бессмысленной попытке избежать его взгляда. В нем отражалось удовлетворение хорошо поевшего человека, который рассматривает многообещающий десерт и выжидает время, чтобы приступить к нему.
– Как тебя зовут? – спросил он, приветливо, почти ласково улыбнувшись.
Алька почувствовала, что откуда-то из глубины в ней поднимается смех, и ей стоило больших трудов сдержать его. Смех распирал ее, и она ощутила, как задергалось веко под левым глазом, хохоча по-своему. «Как тебя зовут!» Удачное начало для знакомства.
– Ну так как? Скажи.
– Алла, – выговорила она, задавив истерику, и сама услышала, что шепчет, а не говорит.
– Алла… – Он нахмурился. – Нехорошее имя. Неправильное. Придумаем другое.
Он встал, наклонился к ней, и, прежде чем Алька успела понять, что ее ждет, и испугаться, потрепал ее по щеке. Она дернулась с такой силой, что кушетка под ней пошатнулась.
– Фу! Нельзя! Глупая девочка!
Алька застыла, боясь даже сглотнуть.
– Будешь других ловить, поняла? Будешь со мной бегать, охотиться… Раз схватишь, второй вцепишься, а там уже и полегче пойдет…
Она не понимала, о чем он говорит, но выражение его лица пугало ее больше, чем бессмысленные слова, в которых она чувствовала угрозу. Глаза у него поплыли, на губах появилась полуулыбка, и пальцами он начал делать странные жесты: что-то скручивать, растягивать, теребить. Он снова провел ладонью по ее щеке, и она ощутила влажность его вспотевшей руки. Алька лежала, не шелохнувшись, чувствуя себя как человек, по которому ползет гадюка или другая ядовитая тварь вроде скорпиона.
– А, вот что! – озабоченно сказал парень, когда пальцы его коснулись воротника Алькиной рубашки. – Это лишнее. Не нужно, один вред!
Он встал и быстро вышел из комнаты, не забыв выключить свет.
Как только дверь за ним закрылась, Алька обессиленно закрыла глаза. Детская надежда на то, что все это – только кошмар, и когда она проснется, все закончится, жила в ней недолго – не больше нескольких секунд. Затем нос уловил те же запахи, что она почувствовала после того, как очнулась, и здравый смысл приказал ей прийти в себя.
«Это не сон, не кошмар. Он больной, он убийца! Господи, как страшно он убил Вику…»
При воспоминании о смерти Вики Алька почувствовала, что ее парализует от ужаса, и прикусила губу. Боль привела ее в себя. Сейчас нельзя было позволять себе терять силы и впадать в шок. Она успеет сделать это потом, когда выберется отсюда. Если выберется.
«Он больной, он убийца, но он всего лишь человек, – сказала себе Алька. – Всего лишь человек! Человек!» Она повторила это несколько раз, и полуобморочная слабость отступила. Да, он человек, и она у него в плену. Он хитер, изобретателен, очень жесток, но раз он не убил ее до сих пор, значит, она ему для чего-то нужна.
Заблокировав ту часть воображения, которая рисовала убедительные картины –
Алька принялась раскачивать кушетку: влево-вправо, влево-вправо… Ее попытки сильно осложняло то, что кушетка стояла очень близко к стене. Алька постаралась как можно дальше выставить ближний к стенке локоть, хотя кожу на запястьях ожгло от боли, и продолжила раскачиваться, упираясь в стену локтем.
«Свалить! Кушетку! Свалить! Кушетку!» – выдыхала она про себя на каждый толчок.
Однако кушетка стояла прочно, и амплитуда движений Альки была слишком невелика, чтобы у нее что- то получилось. «Но я же почти опрокинула ее! Когда он дотронулся до меня, я почти опрокинула ее!»
Воспоминание о его прикосновении придало ей сил, и, застонав, она дернулась так, что кушетка и впрямь накренилась, а затем рухнула. Альку больно ударило о пол, но толстый ковер смягчил удар, и она застыла в нелепейшей позе: привязанная к кушетке, стоящей на боку. Веревка впилась в тело, и Алька сжала зубы, чтобы не закричать.
Но то, чего она хотела добиться, у нее получилось: узлы ослабли. Извиваясь, как гусеница, она принялась выкручиваться, выдираться из рубашки с таким ощущением, будто вылезает из собственной кожи. Тело, которым она всегда гордилась – легкое, гибкое тело со всеми положенными женскими изгибами, с тонкой талией и красивыми, плавными бедрами, – вдруг стало ее врагом: оно не хотело освобождаться, оно мешало ей.
– Чтоб… ты… сдох… – сквозь зубы шипела Алька.
Капли пота стекали по ее шее, от ковра, в который она уткнулась носом, разило пылью.
– Привязал… меня… к мебели… сволочь!
Внезапно Алька почувствовала, что веревка поддалась, и в ту же секунду ей почудились шаги за дверью. В ужасе от того, что убийца вот-вот войдет и обнаружит ее в этой унизительной позе, она рванулась изо всех сил – и ощутила, что натяжение ее пут ослабло. Сперва ей удалось освободить руки, а затем, перевалившись на спину и изогнувшись так, что хрустнули кости, она стащила веревку, опутывавшую ноги.
«Господи, получилось!»
Но времени лежать и приходить в себя у нее не было. Она поползла по ковру, стремясь отдалиться как можно дальше от кушетки, словно та была хищным зверем и могла броситься на нее, потом поднялась и, шатаясь, остановилась возле стены. Теперь она хорошо видела в темноте. В висках пульсировало, бока ныли так, словно она и в самом деле содрала с них кожу, ноги от слабости подгибались, и Алька съехала вниз, хотя в таком положении чувствовала себя более уязвимой.
