Дудочка крысолова

из них врет, пройдет три недели, а не три дня.

Илюшин вернулся к разглядыванию кувшина в руках обнаженной статуи.

– Слушай, не имеет значения, кто из них врет, – пробормотал он, прищурившись и наклоняя голову то вправо, то влево. – Важно, что именно каждый из них считает нужным сказать.

И прежде, чем Бабкин успел потребовать толкования этой странной фразы, Макар протянул руку и нажал снизу на дно кувшина. Раздался приглушенный хлопок, и в ладонь Илюшину вывалилась бутылка минеральной воды.

– Держи! – Он протянул ошеломленному Сергею бутылку и встал. – Холодная!

У Бабкина было такое лицо, словно он ждал, что бутылка вот-вот оживет. Илюшин усмехнулся:

– В этом клубе у каждой вещи есть свое назначение, даже если поначалу кажется, что она бессмысленна. Кстати, что у соседней статуи, как ты думаешь?

* * *

Гитарист вышел из комнаты, плотно прикрыл дверь, но закрывать ее на ключ не стал – теперь крыса была надежно связана, и сбежать ей не удастся. Он сам промыл и перевязал себе рану, которая оказалась простой царапиной – ему теперь непонятно было, отчего он почувствовал такую дикую боль и так испугался, когда крыса ударила его ножницами. Должно быть, от неожиданности. Он не предусмотрел, что она так быстро избавится от веревок, да еще и нападет на него.

Сперва ее действия привели его в ярость, но, закончив с раной, он удовлетворенно улыбнулся: попытка крысы сбежать доказывала, что он в ней не ошибся. Пожалуй, после хорошей дрессуры из нее получится то, что ему нужно. А пока пусть полежит с перетянутыми за спиной руками, без воды и еды – это научит ее уважать и бояться хозяина. Времени на дрессировку у него полно.

В ближайшие дни Гитарист не собирался выходить из дома: снаружи все-таки установилась ненавистная ему осенняя жара, которую он рассчитывал пересидеть внутри, в прохладе. Он подумал о том, что мать, наверное, осталась в городской квартире, и почувствовал облегчение. «Все-таки нужно перетащить крысу в подвал. Туда мать не зайдет». Он заботился о матери и не хотел, чтобы она нервничала.

Она страшно переживала из-за его работы, и это заставляло Гитариста страдать. Мать знала о ней с того самого первого раза – догадалась, что это мог сделать только он. Гитарист видел ужас на ее лице – не оттого, что именно он совершает, а от страха за него, за то, что его могут поймать. Он поклялся ей, что больше никогда не выйдет на новую охоту, но она ему не поверила. Оба знали, что он выйдет.

Он прятал трофеи в разных местах и был уверен, что его тайники надежны. Поэтому когда мать нашла тот, самый первый, в своей квартире, это стало для него неожиданностью. Она кричала на него так, что он едва не оглох: вопила, что стоит кому-нибудь увидеть эту вещь, и его посадят в одиночную камеру до конца его дней. Орала, что он идиот, потому что это улика, которая выдаст его с головой. А затем раздался звонок в дверь, и она осеклась и замолчала, глядя на него со страхом. Зонок повторился, и, зажав в руке трофей, мать пошла к двери и не обернулась на сына, выходя.

Трофей, взятый с последней, самой неожиданной своей охоты, он припрятал как следует – теперь мать точно не найдет его. Подумав об этом, Гитарист улыбнулся.

Рукопись лежала на столе перед окном, и, прежде чем взять новый лист, он бережно провел рукой по первой странице. Там стояла фамилия его отца и пояснение, которое он помнил наизусть. Написано было на немецком, а языка он не знал, но перевел со словарем и выучил произношение – сказалась привычка любое дело, даже самое маленькое, выполнять отменно. Но про себя всегда читал эти строки на русском.

«Эта рукопись переведена мною, Дмитрием Венцовым. Я нашел ее случайно, разбирая архивные завалы в подвалах городской библиотеки Гамельна, куда меня на четыре года забросила судьба, с 1988-го по 1992- й. Оригинал был оставлен мною там же и в таком же состоянии, в каком я наткнулся на него по причинам, о которых скажу позднее.

Рукопись написана человеком грамотным, что видно, в частности, из применения им готического рукописного шрифта, но в ней использован верхненемецкий диалект, что явилось причиной определенных затруднений с переводом. Будучи переводчиком, а не исследователем, я не стану делать предположений о том, кто был ее автором и откуда проистекает его осведомленность о событиях тысяча двести сорок восьмого года (в том, что речь идет именно о них, у меня нет сомнений). Я постарался сохранить стиль повествования, однако вижу, что мне не удалось избежать осовременивания текста. Прошу простить за это тех, кому доведется читать мой перевод».

Гитарист задумчиво водил пальцами по странице, как делал это множество раз, словно рассчитывал, что сможет вытянуть кончиками пальцев из бумаги то знание, которое было у его отца. Вопросы, вопросы, и ни на один из них нет ответа… Почему Дмитрий Венцов не сообщил никому о своей находке, а вернул рукопись на место? Он упоминает таинственные причины и обещает «сказать о них позднее», но этого так никогда и не случилось. Ничего не оставил после себя Дмитрий Венцов, кроме этого единственного перевода, написанного от руки, а точнее, переписанного – без помарок, очень чисто, почти каллиграфическим почерком. Такой же почерк был у него самого, и мать как-то раз нехотя признала: это отцовские гены. Жаль, что способность отца к языкам не передалась ему вместе с умением выписывать ровные красивые буковки.

Отчего отец никому не говорил о переводе? Предполагал, что его будут читать – не зря же написано это предисловие, – но не оставил никаких указаний о том, что делать с текстом?

Гитарист наткнулся на толстую коричневую папку всего лишь год назад, решив разобрать и выкинуть старые вещи давно умершего отца. Он плохо помнил его и был лишен тяги к сентиментальным воспоминаниям о почивших родных, стремлении собирать и хранить оставшийся после них беззубый хлам, как будто мало этим сборщикам своего собственного. Поэтому он безжалостно избавился от всего того, от чего по непонятной ему причине была не в состоянии избавиться мать при всей ее очевидной нелюбви к мужу. Слишком много лет эта никому не нужная память в виде изъеденных молью свитеров, старых грампластинок, десятков записных книжек, блокнотов и желтых официальных бумажек, удостоверявших, что прописан-учился-работал-служил-выбыл-и прочее-прочее-прочее обрастала пылью в одном из шкафов, который они с матерью не трогали и даже не упоминали в разговорах о существовании этого предмета мебели, хотя тот занимал немало места в комнате.

И вот год назад Гитарист решился и в один день выкинул и сжег весь отцовский мусор, не читая ни его записных книжек, исписанных все тем же каллиграфическим почерком, ни документов, по которым можно было проследить его биографию, ни пары писем, завалявшихся между дерматиновыми обложками блокнотов. Отец никогда не занимал ни его мысли, ни его фантазии, и в какой-то степени Гитарист радовался тому, что тот избавил его от своего присутствия в жизни сына, вовремя скончавшись от пневмонии вскоре после возвращения из Германии.

Коричневая папка с надписью «ДЕЛО №» упала к нему на колени сама, когда у нетерпеливо выдвинутого им ящика неожиданно вывалилось дно. Подлинная была папочка, или, как сейчас принято выражаться, аутентичная – с картоном в микроскопических катышках и пожелтевшими веревочками, завязанными на бантик. Собственно, только из-за бантика он и открыл ее: невозможно было удержаться и не дернуть за свисавшие концы веревочки.

Первая страница, не сколотая держателем, мягко спланировала вниз. Он повертел ее в руках, пожал плечами и пробежал глазами по началу рукописного текста. «Во всем были виноваты женщины. Дьявольские отродья, источник греха на земле…» Первые фразы заставили его хмыкнуть в изумлении: они не могли, просто не могли принадлежать его отцу, безвольному и недалекому хлюпику! Однако же не было никаких сомнений, что писал именно отец…

Он стал читать дальше, и спустя пять минут уже забыл обо всем вокруг. Это была его история. Словно тот человек, который шел в город Хамельн, был он сам – много веков назад… И в то же время тот, прежний, был иным – старше его, опытнее, умнее. Ему хотелось быть похожим на этого человека. Не считая эпизода с толстухой, направившей Крысолова в город, – Гитарист подумал, что ему стоило убить ее, и даже представил во всех подробностях, как именно нужно было это сделать, – во всем остальном он чувствовал их невероятное родство. «Мы с тобой одной крови, ты и я», – сказал он вполголоса, сидя на ковре в окружении вынутых из папки листов. Он всегда уважал Киплинга – тот знал, о чем пишет.

Как и автор рукописи, переведенной его отцом. Чем дальше он читал, тем тверже убеждался в том, что держит в руках не просто историю – нет, он держит в руках наставление! Не могло оказаться случайностью,