В комнату вошел человек, и она замолчала, но Алька поняла – воровка не хочет, чтобы ее застал кто-то еще, кроме нее.
Стоя за портьерой и морща нос от запаха духов прижавшейся к ней Микаэллы, Алька гадала, кто же зашел в комнату и почему он молчит. «Наверное, впечатлился, бедненький. Фавнов и нимф на балдахине разглядывает». В комнате послышался звук, который она безошибочно идентифицировала как щелчок дверной задвижки. «Закрылся?! Ну надо же… Неужели извращенец?» Ей ужасно захотелось увидеть лицо гостя, которого она не смогла опознать по голосу, и, не обращая внимания на то, что Микаэлла отчаянно дергает ее за руку, Алька осторожно отодвинула край шторы и высунула любопытный нос.
Невысокий лысеющий мужчина стоял к ней спиной, но вовсе не около кровати, как она ожидала, а там, где на стене висел большой плоский экран, и ковырялся в панели. Что-то щелкнуло, и он осторожно вытащил из телевизора крошечную коробочку размером с ноготь. Вместо нее вставил другую и повернулся лицом к портьере как раз в тот момент, когда Алька нырнула обратно и притаилась, замерев.
Шаги по мягкому ворсу… Ближе, ближе, еще ближе… Мужчина остановился возле окна, задернутого шторой, и Алька ждала, что он вот-вот отдернет ее, но вместо этого послышался тихий писк клавиш телефона.
– Сергей Сергеич, это я, – прошелестел человек, отделенный от женщин лишь тканью портьеры. – Все сделано. Через сорок минут буду у вас, ждите.
Собеседник о чем-то спросил, и человек торопливо ответил:
– Да. Да, он со шлюхой и наркотой. Не видел, но все должно было хорошо записаться. Девку проинструктировали. Сейчас еду.
Снова пискнула кнопка, и человек вздохнул. Опять послышалось шуршание, затем удаляющиеся шаги, щелчок задвижки – и тихий шелест двери, скользящей по ковру. «Уходит!» – с невыразимым облегчением поняла Алька. Она не успела толком задуматься над тем, о чем шла речь, но самое главное уловила и теперь хотела только одного – как можно быстрее выбраться из этой ловушки и разыскать Виктора. Про воровку, дышащую ей в плечо, она совсем забыла – стало не до нее и ее мелкого воровства.
«Сосчитаю до двадцати, чтобы он ушел наверняка, – и посмотрю». Она сжала руку женщины рядом, давая понять, чтобы та не двигалась, и вдруг, как будто этим движением она включила звук, отчаянно громко, весело, с переливами, заиграла самба.
Алька вздрогнула и в ту же секунду поняла – телефон! Ее собственный телефон, который она сунула за пояс, теперь разрывался от громкого звонка, и она готова была проклясть того, кто решил дозвониться так не вовремя. Справа с ужасом втянула в себя воздух перепугавшаяся Микаэлла, и тут штору отдернули. Обе женщины уставились на человека, стоявшего перед ними, а он уставился на них.
Несколько секунд прошло в молчании под громкий проигрыш телефона. Все трое стояли, не двигаясь. Вызов оборвался на неоконченной музыкальной фразе, и наступила тишина.
Продолжалась она недолго. Человечек прикинул что-то, глядя на женщин, и сказал бесстрастным голосом, странно не соответствующим его несерьезной наружности и впечатлению суетливости, которое он производил на Альку прежде:
– Обе будете молчать. Скажете слово, останетесь без языков и ушей.
Светлые глазки остановились на Мике.
– Тебя сутенер прирежет, – по-прежнему без выражения сказал он, – а тебя…
Взгляд холодных, как у крокодила, глаз переместился на Альку, и она не выдержала: не дожидаясь угрозы, оттолкнула человечка, смотревшего на нее своими жутковатыми глазами, и бросилась бежать. Долей секунды позже за ней рванула Микаэлла. Мужчина не бросился за ними вслед, не стал ничего кричать – лишь стоял у двери, смотрел, как они бегут по длинному коридору, а затем вернулся, аккуратно задернул портьеру, поправил угол покрывала на кровати и вышел из комнаты, тщательно прикрыв за собой дверь.
Алька бросилась в свою комнату и остаток ночи провела там. Утром из окна увидела отъезжающие машины, в одной из которых сидела и ее ночная знакомая, и облегченно выдохнула. Значит, воровка благополучно переночевала в доме и больше сюда не вернется.
Сама Алька, как только гости уехали, отправилась собирать свои вещи. Ею руководило не крысиное желание сбежать с тонущего корабля, а стыд перед человеком, предоставившим ей кров: Алька отдавала себе отчет в том, что ничего не расскажет ему о событиях прошедшей ночи, а жить с ним, обманывая, казалось ей неправильным. По вечному легкомыслию ей и в голову не пришло, как будет расценен ее поступок: светлая Алькина голова начинала работать только тогда, когда Алька давала себе труд задуматься над чем-либо. Сейчас она не задумывалась, потому что ситуация казалась ей довольно ясной.
Человека с крокодильими глазами она испугалась так, как не пугалась никого прежде. Он казался таким безобидным, таким жалким… Альке подумалось, что все это время они имели дело с чудовищем, притворившимся маленьким лысеющим человечком, а сражаться с чудовищами она не могла – боялась.
Итак, она собрала вещи и ушла, испытывая стыд перед Виктором и ругая себя за трусость. Тот, бедняга, решил, что причина ее ухода в его ночной вакханалии, и пытался убедить любовницу остаться – правда, без особенного энтузиазма. Но когда грянул скандал и в желтой прессе были опубликованы фотографии, на которых Виктор представал развратником и наркоманом, он вспомнил поведение бывшей любовницы и сопоставил его со временем, когда была сделана запись.
После этого Альке пришлось уехать от знакомой и искать новую квартиру, потому что Виктор был уверен в том, что запись сделала сама Алька – из ревности, из желания заработать на нем денег или же по каким- то другим причинам – не важно! А таких вещей он не прощал. Сколько ни настаивала Алька на своей невиновности, он видел, что она что-то скрывает, и все бесповоротнее убеждался в том, что именно она сдала его. Несколько раз Алька едва не выложила ему правду, но в последний момент ее останавливало воспоминание о безразличном голосе и маленьких холодных глазках. «Тебя сутенер прирежет. А тебя…»
В результате этой истории Альку вышвырнули из того круга, в котором она вращалась последние месяцы. Не просто вышвырнули – стерли, словно не было такой девушки, не жила она с состоятельным любовником, не шутила с его друзьями и не ездила играть с ними в теннис. Иногда она задумывалась над тем, что случилось с той наглой и жадной воровкой, но узнать об этом теперь было не у кого – с ней не общался никто из прежней компании, а сама Алька не знала о женщине ничего, кроме имени.
И потому, когда ее привели в грот и навстречу Альке поднялась рослая белокурая женщина, красивая злой, хищной красотой, произнесенное имя «Микаэлла» отозвалось в ней лишь намеком на воспоминание. Но позже она заметила знакомый взгляд и поняла, с кем имеет дело. А заодно осознала, что ей придется в «Артемиде» нелегко.
В этом Алька не ошиблась. Микаэлла сделала все, чтобы осложнить ей жизнь. С энтузиазмом униженного когда-то человека, вдруг получившего возможность отомстить обидчику, она цеплялась к ней, придиралась по пустякам, стараясь вывести из себя. Оскорбления ее, поначалу бывшие завуалированными, становились все откровеннее и откровеннее. Костина открыто торжествовала и не скрывала, что падение Альки греет ей душу. Теперь все стало так, как должно было быть: глупая девица, незаслуженно получавшая материальные и прочие блага, в один момент лишилась всего и оказалась в ее власти.
При этом в задачи бывшей стриптизерши поначалу вовсе не входило добиться увольнения Альки, ибо в таком случае она теряла «девочку для битья». В присутствии начальства Микаэлла была с Алькой сдержанна и любезна – так могла быть любезна королева с посудомойкой. Но по некоторым признакам Алька видела, что надолго терпения той не хватит и, наигравшись с ней, Микаэлла все же постарается от нее избавиться.
В памяти ее всплыл разговор, состоявшийся у них незадолго до убийства Костиной. Вымотанная Алька, отважно делавшая хорошую мину при плохой игре, ни разу не позволившая себе сорваться или огрызнуться на Микаэллу, как-то под конец особенно тяжелого дня не выдержала и спросила:
– Слушай, чего ты добиваешься, а? Ну уйду я отсюда, найду другую работу… И что? Ты этого хочешь?
Мика пристально посмотрела на Альку, губы сложились в жестокую усмешку.
– Нет, моя дорогая, – елейно проговорила она, – вовсе не этого. Я хочу, чтобы ты сдохла под забором.
