– Ну, давай! – подтолкнул Баренцев Макса. – Доставай!
Максим наклонился и вытащил коробку. С замиранием сердца приоткрыл – и все трое разочарованно вскрикнули.
– А где же клад? – упавшим голосом спросила Тошка.
Коробка была пуста.
Макс осмотрел ее со всех сторон, но безрезультатно. Он присел на ступеньку, задумчиво вертя пенал в руках.
– Да, круто дядя Боря прикололся! – Лешка со злости пнул попавший под ногу ком земли. – А мы купились!
– Нет, он не мог, – возразила Тошка.
– Ну и где тогда то, что должно быть внутри?
– Может быть, кто-то нашел ее раньше нас и забрал содержимое, а коробку положил на место?
– Может, и так. Только все равно мы получаемся дураками – столько искали, шиш с маслом нашли.
Баренцев плюхнулся на траву и стянул пропотевшую футболку. Тошка присела рядом с ним и принялась обгрызать кончик своего хвостика.
– Под нижней ступенькой лестницы на глубине фута, – задумчиво проговорил Максим. – Под нижней ступенькой…
Лешка с Тошкой переглянулись.
– Все правильно, под ступенькой, – осторожно согласился Баренцев. – И чего?
– На глубине фута…
– А фут – это сколько? – встрепенулась Тошка.
– Фут, дорогая Наташа, это тридцать сантиметров или около того, – с уже нескрываемым торжеством сообщил ей Максим, поднимаясь со ступенек.
– А яма-то неглубокая! – сообразил Лешка, вскакивая вслед за Арефьевым.
– Вот именно!
Подобрав отброшенный Тошкой кусок фанеры, Максим начал копать под лестницей. С третьего же удара его импровизированная лопата ударила во что-то твердое, гулкое. Расшвыряв землю, ребята аккуратно вытащили точно такой же кусок, под которым снова оказалась яма, а в ней – крошечная круглая коробочка цилиндрической формы.
– Ничего себе схрон! – присвистнул Баренцев. – С обманкой! Надеюсь, теперь-то кидалова не будет? Не больно много ценностей можно поместить в эту фитюльку!
Максим осторожно вынул коробочку, перевернул, и на ладонь ему упали три тяжелых желтых монеты. Баренцев и Тошка склонились над ними.
– Это что – золото? – изумленно спросила Тошка. – Настоящее?
Лешка осторожно взял одну монету, вгляделся. Двуглавый орел с одной стороны, бородатый профиль, чем-то напоминающий дядю Борю без очков, – с другой… Под орлом выбито: «5 рублей 1903 г.» А под дядей Борей – «Николай II Императоръ и Самодержецъ Всеросс.»
Выразиться Баренцеву помешало только присутствие Тошки, при которой он старался сдерживаться.
– Макс! Эх, твою… Ты понимаешь, что это такое?! Это ж монеты, которые еще при царе чеканили! Знаешь, сколько стоят? Я про такие слышал. Бывает, одна штука – дороже иномарки!
На Максима находка оказала странное воздействие. Он стоял, не в силах оторвать взгляда от двух монет на своей ладони. Его поразила не их стоимость, а древность. Тысяча девятьсот третий год оказался рядом, близко-близко, отразился в блестящем профиле императора, повеяв смутой и близкой революцией. Максим перевернул верхний кругляш. Двуглавый орел, растопырив лапы, надменно взирал на него с другой стороны, и мальчик провел пальцем по скипетру, зажатому в когтях.
Одна монета была блестящей, как будто ее совсем недавно чистили, вторая – тусклой. Подумав, Арефьев протянул Тошке первую:
– Держи. Эта будет твоя.
Она сперва не поняла, потом захлопала ресницами:
– Ты что, Макс, с ума сошел?! Правильно Леха сказал – они же кучу денег стоят!
– Какая разница? Это клад! Втроем искали – значит, делим на троих. Все по справедливости.
Лешка замер, зажав свою в кулаке:
– Ты чего, в самом деле хочешь каждому по монете?
Максим похлопал его по плечу:
– Бери, не сомневайся!
– Спасибо, Макс! Слышишь, Куликова – вот что значит настоящий друг! Еще не знает, за сколько эту денежку толкнуть можно – а все равно отдает!
– Дурак ты, – беззлобно отозвалась Тошка. – При чем здесь «толкнуть»? Она не из-за этого ценная…
– А из-за чего?
– Из-за нас, – туманно ответила Тошка.
Максим бросил на нее быстрый взгляд – ему показалось, что он понял, о чем она говорит. Ему снова стало радостно – как тогда, когда они сидели у реки, – и он рассмеялся, сам не зная чему. Затем высоко подкинул свою монету, и она сверкнула, переворачиваясь, словно золотая рыбка, выпрыгнувшая из воды.
Сергей позвонил, когда Илюшин разговаривал с Алексеем Баренцевым.
– Соседи ничего не слышали – деловито сказал Бабкин, – но ее видели дети из соседнего дома. Куликова выходила из подъезда в сопровождении двух мужчин. Они говорят, что ее силком посадили в машину темно-синего цвета, но марку ребятишки не разглядели.
– Во сколько это было?
– Приблизительно в два, точнее никто из них сказать не может.
– Достаточно и этого. Почему ты уверен, что это была именно Куликова? Может быть, они видели другую женщину?
– Уверен. Она помогала раскрашивать детскую площадку в соседнем дворе, дети запомнили ее как тетеньку, которая рисует крылатых бегемотов. Да и описывают они ее верно.
– Как выглядели мужчины?
– Дети стояли далеко и не разглядели. Похоже, оба средних лет, русские. Больше ничего. Даже цвет волос не могут назвать.
– Ясно. Что еще?
– Снимки я сделал, сейчас с оперативником поговорю – и к тебе.
Илюшин убрал телефон, постоял в задумчивости и вернулся в комнату, где ждал Баренцев.
Это был крепкий белобрысый парень, старательно пытавшийся казаться проще, чем есть на самом деле. Вид его словно говорил о том, что вот он весь как на ладони: незамысловатый Иванушка-дурачок. Разве что не сидит на печи, а своими руками кует себе счастье. Макар и прежде наблюдал похожий типаж и знал, что эта маска надета не для общения с ним, а используется повседневно – для удобства. С дурачка какой спрос?
Почти ничего нового из разговора с Баренцевым Макар не вынес, и это его сердило. Друг молодой женщины должен знать о ней куда больше, чем ее отец. Но Баренцев либо не знал, либо что-то скрывал.
В то же время он казался не на шутку обеспокоенным исчезновением Наташи. О том, что парень серьезно отнесся к произошедшему, говорила и поспешность, с которой он появился у Илюшина.
– Честно – сразу все дела бросил, к тебе рванул, – говорил он, поглядывая на Макара прищуренными голубыми глазами. – Может, чем помогу. Я не знаю – ты, может, не думаешь, что нужно тревогу вот так сразу бить… Но Тоха не могла бы уйти и отцу не позвонить. Она знает, как он над ней трясется.
– У нее умерла мать, верно?
– В аварии разбилась, когда Тошке всего четыре года было. Аркадий Ильич один ее воспитывал, даже бабушек-дедушек у них не было. У нас в школе Тошку некоторые считали странной, говорили, что она с прибабахом. Посмотрел бы я на них, если б они без матери остались в четыре-то года!
