Илюшин быстро пролистал остальные снимки и снова вернулся к этому, неудачному.
– Придется сверять по нему, раз других нет, – пробормотал он, открывая второе окно с фотографиями, которые принес Сергей, и начиная неторопливо просматривать их одну за другой.
Закончил Макар быстро. На экране ноутбука остался один снимок из отщелканных Бабкиным. Илюшин нажал «распечатать» и обернулся к выжидательно молчавшему Сергею:
– Занятные вещи обнаруживаются, вот что я тебе скажу. У меня была одна неуверенная мыслишка, а теперь она превратилась в уверенную гипотезу.
Сергей всем своим видом выразил готовность слушать.
– Куликова прервала телефонный разговор с отцом, сказав, что звонят в дверь. Это было в двенадцать часов, – напомнил Илюшин. – Из подъезда ее вывели около четырнадцати, как ты выяснил. Правильно? Правильно. Значит, мы имеем два часа, которые она провела в обществе двух мужчин, впоследствии – предположительно – похитивших ее.
– Хм. Допустим. И?
– У меня есть подозрение, что за эти два часа Куликова изобразила на стене вот что…
Макар вытащил из пасти принтера распечатанный лист, на котором отчетливо был виден странный цветок, а рядом – исписанный буквами квадрат.
– С чего ты взял? – недоверчиво спросил Бабкин. – Что-то сомнительно мне…
– На снимках двухнедельной давности этого фрагмента нет – это раз. Значит, его нарисовали недавно.
– Принимается. Но «недавно» могло быть неделю назад. Или десять дней. Или четыре.
– Этот рисунок не относится к манускрипту Войнича. Видишь, здесь одни буквы, не поделенные на слова? В рукописи нет такой страницы, я проверил. Это два.
– Та-ак… – протянул Сергей. – Уже интереснее…
– И он нарисован синей ручкой – это три.
– При чем тут ручка?
– Если бы ты внимательно изучил другие листы, то заметил бы, что девушка писала либо карандашами, либо очень тонкими фломастерами. Для рисунков она использовала только фломастеры, их цвета повторяют цвета оригинала, то есть манускрипта. А там синего нет.
– Вообще нет?
– Вообще есть, но в сочетании с другими красками. Так, чтобы весь цветок был нарисован синим – нет. А на этом листе у нас что? Именно, синий одуванчик. Или астра… Нет, пожалуй, все-таки одуванчик.
Бабкин задумался.
– Тебе не кажется, что это как-то по-дурацки звучит, а? – спросил он наконец. – Даже если похитители действительно просидели в квартире Куликовой два часа – ей что, делать в это время больше было нечего?
– Серега, скажи мне: что нарисовано на этих листах, которыми Куликова так старательно увешала всю стену? – вопросом на вопрос ответил Илюшин.
Бабкин пожал плечами:
– Копии страниц старого манускрипта. Увеличенные.
– Отлично, – одобрительно кивнул Макар. – А что есть страницы манускрипта? А?
– Насколько я понял из твоего объяснения, похоже, что это шифр.
Сергей посмотрел на Макара, ожидая язвительной реплики, но тот молчал, выжидательно глядя на него. И тут Бабкин сообразил:
– Елки-палки, шифр!
– Вот именно. Ты сегодня на редкость догадлив, мой медлительный друг! Разумеется, девушка не просто так развлекалась, изображая для своего удовольствия несуществующую флору. Это такая же кодированная запись, как и все остальное. Только эту запись она придумала сама, а не скопировала манускрипт.
– Нет, постой… погоди! – Бабкин выхватил у Илюшина распечатанный лист, уставился на него. – Но как она смогла это сделать, а? Чисто технически – как?! Если ее действительно сначала стерегли в квартире – кстати, зачем? – а потом увезли, то она все время находилась под охраной. Допустим, ее оставили одну – но в таком случае любой нормальный человек выбил бы стекло и заорал «на помощь», а не стал бы сочинять шифровку «Штирлиц – Центру». А если ее не оставляли одну, то как ей удалось бы незаметно изобразить вот это?! – он потряс листом. – Убей меня, Макар, но что-то здесь не стыкуется. Не говоря уже о том, что вряд ли она сообразила бы в экстренной ситуации писать послание шифром. Девице всего двадцать три года!
– Из которых семь лет она занимается расшифровкой манускрипта. Ты слышал, что рассказывает ее отец? С отличием закончила физмат-лицей, самостоятельно поступила в физтех… Потом, правда, ушла оттуда – но, заметь, не потому, что ее отчислили, – она сама решила, что это «не ее»! И занялась – чем? – дизайном детской мебели! Но, уверяю тебя, ее интеллект никуда не делся оттого, что она выбрала не математическую стезю, а совсем другую.
– Да никто не говорит про интеллект! – попытался отбиться Бабкин, но Макар прервал его:
– Серега, тебя в который раз обманывает внешность. Ты просто не хочешь верить, что такой синеглазый одуванчик может быть укомплектован весьма приличными мозгами.
– Ладно, признаю! – сдался Бабкин. – Хорошо, ты прав – пусть одуванчик… как ты выразился? Укомплектован, ага. Ну и что? При чем здесь рисунки и шифры?
– Я подозреваю… – помолчав, сказал Макар, – что Куликова сумела расшифровать манускрипт. Поэтому ее и похитили.
Ставни распахиваются с глухим стуком, и в мою комнату врывается ветер. Ветер! Он повсюду в этом городе! Сумрачный, кровавый, древний город, чьи каменные улицы наводнены призраками даже днем, – он пропитан сквозняками, и я уже пару лет не могу вылечить хриплый кашель, начавшийся у меня после недолгого пребывания в одном из сырых подземелий под замком Рудольфа.
Он болен, наш правитель, но говорить об этом нельзя. Слишком много людей кормятся благодаря щедрости императора, слишком много мошенников гроздьями висят на нем, выдавая себя за алхимиков, духовидцев и предсказателей будущего. Рудольф подозрителен и в то же время доверчив: нет ничего легче, чем выманить у него небольшое денежное содержание в обмен на байки о том, что случится через сто лет. Удивляюсь, как он до сих пор не распорядился повесить всех рассказчиков, ибо оказалось, что их видения будущего нисколько не схожи между собой! Двор смеется, ловкачи ликуют, а император каждый день желает слушать о событиях, которые никогда не случатся.
Город вокруг меня по вечерам становится похож на сказку вроде тех, которыми пичкают правителя. Влтава – по ее берегам я иногда брожу в поисках приключений – журчит и плещет, убаюкивая жителей. Под каждой аркой жмутся к стене тени в лохмотьях, от которых мирные горожане стараются держаться подальше. Но я – не мирный горожанин, и прохожу мимо воришек и дневных попрошаек безбоязненно.
Я сроднился с Прагой за то время, что живу здесь, и больше не представляю своей жизни в Лондоне. Старый Джон вернулся домой после нашего путешествия. Не знаю, чего он привез больше – разочарования от расставания со мной или же облегчения.
Обиталище мое прежде находилось на улице, названной Золотой – в честь живущих на ней алхимиков. Каждого из нас император особо привечает, ибо мы неустанно трудимся, желая добыть для него секрет превращения металлов в золото. О, об этом Рудольф может говорить бесконечно! Золота, золота жаждет его душа, и он все ждет вожделенного рецепта.
Но, пожив там с год, я перебрался сюда, в башню напротив дома «У золотой подковы», в котором благоденствует богач и страстный любитель лошадей. В этом городе каждый дом имеет свое имя, как человек, и оно подчас куда звучнее и интереснее, чем людское. Дома хранят свои секреты от посторонних, и даже попав внутрь, вы можете не узнать, что глубина подвалов под вашими ногами больше, чем высота самого дома.
Моя башня, сложенная из темно-красного камня, имеет три яруса, и со своего, верхнего, я могу обозревать крыши всей Праги. Улочки горбятся подо мной, выгибают бугристые исхоженные спины, словно оцепеневшие рептилии. Куда бы вы ни пошли, вы всегда идете либо вверх, либо вниз, но почти никогда – по прямой.
