виднелись следы штопки. Но воротник сорочки, видневшейся в вырезе свитера, был отглажен и даже, похоже, накрахмален.
– Чем вы опять заинтересовались? А, Риддером! Так себе книжица, хотя слог неплохой.
– Я смотрю, у вас их две, Михаил Олегович, – заметил Илюшин, кивнув на точно такой же корешок.
– Заказал купить соседу и знакомой, вот и привезли две сразу, – развел руками старик. – Мне наука: больше следует на людей полагаться. Я ведь, по совести-то говоря, перестраховаться хотел: думаю, кто-то из них обязательно забудет. И вот, пожалуйста!
Он посерьезнел, поправил воротничок рубашки.
– Я боюсь вас спрашивать, Макар... Что-то стало известно?
– Пока нельзя быть ни в чем уверенным, – осторожно ответил Илюшин, опасаясь дать старику ложную надежду. – Собственно, потому я и приехал. У меня к вам есть несколько вопросов...
Следующий час Макар работал с Каморкиным, пытаясь выжать из того все, что могло пригодиться в расследовании. Но, к его сожалению, разговор оказался практически безрезультатным: Михаил Олегович ничего не знал о досуге руководителя «Юго-запада», не мог припомнить ни одного намека Вики на отношения с шефом и после беседы с Илюшиным совершенно расстроился. Макар отметил про себя, что старик стал хуже соображать. Темп речи у Каморкина замедлился, движения стали дергаными. Он подолгу задумывался над самыми простыми вопросами, затем поднимал на Илюшина виноватые глаза и отрицательно качал головой: «не помню». В конце концов Михаил Олегович сам начал сомневаться в том, что в рассказах племянницы проскользнуло что-то, заставившее его сделать вывод о связи с Коцбой, и Макар понял, что пора заканчивать. Встреча с дядей Вики ничего нового не дала.
В недрах квартиры зазвонил телефон, и Каморкин, спохватившийся, что забыл трубку в прихожей, быстро выехал из зала. Негромкое восклицание, торопливая речь... Макар понял, что старику позвонил кто- то из хороших знакомых, а потому ближайшие пять минут ему придется провести в одиночестве. Он встал, прошелся по комнате и неожиданно заметил то, чего определенно не было тут раньше: на письменном столе стоял черно-белый портрет женщины – в простой металлической рамке, за поцарапанным стеклом.
Женщине было около сорока. Высокая, статная, с красивыми, хоть и грубоватыми чертами лица; темные волосы по старой моде были уложены двумя «валиками» по бокам головы. Женщина смеялась, показывая крупные ровные зубы, и чем-то напомнила Макару актрису Нонну Мордюкову.
Голос старика совсем утих, и Илюшин уже собрался выглянуть в прихожую, чтобы проверить, не случилось ли чего, когда Каморкин вернулся. Он извинился, объяснил, что позвонила хорошая знакомая.
– Да, собственно говоря, ее портрет вы держите в руках, – неожиданно произнес он.
– Кто она? – поинтересовался Илюшин, разглядывая соболиные брови дамы, почти сросшиеся на переносице.
– Трудно поверить, – грустно усмехнулся старик. – Но сия красавица – Мария Шпунтикова, вдова Гены. До чего забавной они были парой – и не передать! Генка маленький, лысенький, а супруга его – сами видите, корпулентная дама. Генка все с нами мотался, вечно в разъездах, как и все мы... Маша, смешно сказать, ревновала его! Расспрашивала меня после каждой поездки. – Каморкин засмеялся, и Макар словно вживую увидел молодого Михаила Олеговича – невысокого, но представительного, его маленького приятеля и крупную женщину, сурово выговаривающую что-то им обоим. – А Генка ей письма писал. Отчитывался, значит. Маша поначалу читала письма, а потом рукой махнула: не пиши, говорит, целые простыни присылаешь, а читать-то и нечего. Она, поди, думала, что Генка начнет отчитываться, куда ходил, с кем пил-разговаривал, а он вместо этого философию разводил. Эх, хорошей они были парой. Из тех, что до глубокой старости дружно доживают, хоть и ругаются, как собака с кошкой.
Он снова засмеялся, но, бросив взгляд на снимок, оборвал смех, глубоко вздохнул, потер виски.
– Вы не будете возражать, если я предложу вам чайку? – спросил он Илюшина.
Макару следовало уходить – через час была назначена встреча с Леной Красько, но он согласно кивнул.
– Тогда – минуточку, ровно одну минуточку. Нет-нет, никакой помощи! Не беспокойтесь, я все сделаю сам!
Каморкин уже звенел посудой на кухне, а Илюшин никак не мог понять, почему в голове прочно засела последняя фраза старика. «Не беспокойтесь, я все сделаю... сам!» Илюшин поймал себя на том, что после его слов почувствовал себя... нет, не неловко, но определенно не в своей тарелке. Привыкнув анализировать свои ощущения и докапываться до первопричины, он быстро восстановил в памяти предыдущие визиты к Каморкину. «Ничего похожего. Значит, дело не в старике».
Внезапно перед глазами Макара возник Бабкин, потерянно сидевший в слишком маленьком для него кресле. «Отправляйся к Каморкину, я составлю список клиентов клуба. Не беспокойся, я все сделаю».
Илюшин подавил в себе желание выругаться, но не в адрес напарника, а в свой адрес. Надо же было не заметить! «Я все сделаю»! Не хватало только, чтобы Серега добавил «сам». Вот о чем напомнил ему дядя Стрежиной!
Оставалась небольшая надежда, что он ошибается, поэтому Макар поспешно вынул телефон и набрал номер. «Аппарат абонента не отвечает или временно недоступен», – сообщил ему непреклонный женский голос.
– Вот шкаф безмозглый! – не сдержался Макар, удостоверившись, что Бабкин не сидит за составлением списка, как собирался, иначе телефон был бы подключен.
– Простите?
Каморкин въехал в зал, толкая перед собой накрытый столик на колесиках, расслышал последние слова сыщика и недоуменно посмотрел на него.
– Это вы меня простите, мне придется уйти, – быстро проговорил Илюшин. – Срочные дела. Я вам позвоню, Михаил Олегович. – И он направился к выходу.
– Конечно, конечно... – пробормотал старик ему вслед, с огорчением глядя на печенье в вазочке. Затем вынул из кармашка телефон и позвонил соседу:
– Андрюша? Я, милый, я. Не хочешь чайку со мной попить? Вот спасибо тебе, уважишь старика! Есть печенье, есть, заходи просто так.
Он посидел немного, глядя на смеющуюся женщину на портрете, промокнул вдруг заслезившиеся глаза платком и спрятал фотографию в ящик стола.
Вика не могла сказать, сколько дней прошло с тех пор, как она убежала от палатки. Все происходящее слилось в ее сознании в одну кромешную ночь, в середине которой иногда вставало солнце. Один раз день был такой длинный, что ей стало казаться, будто он никогда не закончится, но его все же сменила ночь. А наступивший следом день продлился всего несколько часов, хотя она допускала, что уснула и не заметила, сколько прошло времени. Теперь Вика могла допустить все, что угодно.
За ней наблюдают. Она поняла это на следующее утро после той страшной ночи, когда видела безголовых мурен и зловонные тела, движущиеся к ней из леса. Утром, открыв глаза, Вика обнаружила себя лежащей на песке возле океана, и на ее ноги время от времени набегала особенно сильная волна, постепенно засыпая их песком. «Так и лежать... – думала Вика, безучастно наблюдая за переменчивой синевой воды. – Всю занесет песком... Пусть. Хорошо...»
Но новая волна принесла существ, которых она раньше не видела, – тонких рыб размером с ладонь, похожих на веретено. Их было пять – все красновато-рыжие, с желтым отливом на боках и отчетливыми синими полосами на голове и спине. Глазки у рыб были большие, как пуговицы на стареньком Викином пальто, и выпученные, и при взгляде на них девушке стало не по себе. Она резко выдернула ноги из песка, и рыбы, испуганные поднятой ею песочной бурей, молниеносно исчезли в глубине.
Глядя на то место, где только что плавали полосатые с пуговичными глазами, Вика почувствовала, что спину ей жжет чей-то взгляд. Точнее, она ощутила его не спиной, а тем местом под затылком – где заканчивается линия волос. Она уняла дрожь в руках, вышла, пятясь, из воды, и лишь затем резко обернулась к лесу.
Ветки чуть наискось от того места, где она стояла, подрагивали, словно кто-то только что отвел их рукой. Вика постояла молча, не сводя глаз с деревьев, но в лесу ничего не происходило.
