Закрыв глаза, уткнувшись лбом в руку, Ковригин постарался воспроизвести ощущения того дня. Фотография помогла ему – он помнил, как вскидывал камеру, как старался включить в кадр фрагменты моста, помнил негромкий голос Лены за своим плечом.
Сосредоточившись, Вася пытался поймать тот солнечный день за хвостик луча, раскрутить до нужного ему момента. Всего-то ничего: собственная ассоциация при произнесении чужого имени; губы, складывающие слово; оседающее в памяти сочетание букв. Он был близок, он почти поймал этот день и теперь потихоньку вытягивал его из памяти, как рыбак вываживает крупную осторожную рыбу.
Мимоходом Ковригин подумал, что облик тренера сохранился в его памяти целиком, от стоптанных ботинок до усов. Со словами дело всегда обстояло хуже. Мысль его переключилась на школьную учительницу русского языка и литературы, которая любила Васю и оттого, стараясь быть объективной, относилась к нему строже, чем к остальным ребятам. Ковригину доставалось за прическу, за расхлябанность, за то, что он вечно все забывал и терял… «Ковригин! Опять твой мешок со сменкой валяется в физкультурном зале! Что он там делает, можно узнать?»
Вася усмехнулся. Точно, мешок со сменкой! Где только он не оставлял его! Как-то раз забыл в автобусе, и пришлось вечером идти в парк – денег на другую пару у его матери не было.
«Мешков», – четко сказал внутренний голос, и воспоминание о школе исчезло, словно закрыли дверь в комнату. Ковригин хлопнул ладонью по столу. Точно! Вот откуда всплыло воспоминание о школе – подсознательная память всеми обходными путями пыталась подсказать ему нужное слово. У старика под шеей был такой морщинистый кожистый мешок, что Вася, недолго думая, запомнил его именно по этому признаку. Мешков Николай Евсеевич.
Торопливо и при этом толком не отдавая себе отчета в том, что делает, Ковригин включил компьютер и ввел имя и фамилию старого тренера в поисковике. Первая же выпавшая ссылка привела его в архив новостей районной газетки, где сообщалось об аварии: пьяный водитель, не справившись с управлением, врезался в ограждение дороги. К счастью, никто не пострадал, кроме самого водителя – его с переломами увезли в больницу.
Смутная идея забрезжила в Васином сознании. Он открыл книгу и снова перечитал тот отрывок, где говорилось о трагедии, случившейся с Иваном Трофимовичем. Будучи пьян, тот сел на лошадь, и она сбросила его.
Ковригин перевел взгляд на экран, где висела старая статья, написанная в обличительном духе. «Пьяный водитель, не справившись с управлением, врезался в ограждение».
Идея перестала быть смутной.
«Да нет, быть не может, – отверг ее Ковригин. – Ей-богу, так не бывает».
Идея никуда не уходила. Она сгустилась, как туча, и теперь могла быть выражена уже словами, а не ощущениями.
Ковригин подтащил к себе тетрадь, в которую были выписаны герои, потерпевшие от чьих-либо действий. Персонажа, в которого по воле Лены Дубровиной превратился старый Мешков, там не было – Василий счел его недостаточно пострадавшим для того, чтобы внести в список. Теперь он написал его имя большими буквами над всеми остальными.
– Совпадение, говорите? – произнес Вася вслух. – Совпадение, значит…
Он поиграл этим словом, повертел его со всех сторон. Хорошее слово, оно все объясняет. Совпадения всегда все объясняют. Тем более всего один случай…
«А если не один? – спросил кто-то в голове Ковригина. – Тогда все становится куда занимательнее».
Глава 10
– Собирайся, – сказала Марта, зайдя в Юлькину комнатушку. – Пару часов проведем в художественной лавке.
Юлька бросила взгляд в окно. Ветреный майский вечер звал гулять, вдыхать запахи весны, тревожиться непонятно о чем… «Что еще за новости с лавкой? Зачем? Куда?»
– Не стой, как осоловелая тетеря, голубушка моя! – прикрикнула старуха. – Шагом марш в комнату, двадцать минут тебе на сборы. И чтобы выглядела прилично – там будут мои знакомые, не вздумай меня опозорить.
– А что надеть, Марта Рудольфовна?
Старуха ненадолго задумалась.
– Надень платье-«колокольчик». И возьми блеск, которым я тебя мазала в последний раз.
Когда они вышли и ветер вихрем пронесся рядом с ними, взъерошил волосы, по-хулигански запустил озорную теплую руку под подол и за шиворот платья, Юлька даже глаза прикрыла от удовольствия. Старуха остановилась, щелкнула замочком зеленой крокодиловой сумочки, достала крошечный граненый флакон с заостренной крышечкой.
– Возьми, открой. Да осторожнее, не пролей.
Юлька подергала крышечку из стороны в сторону, затем потянула вверх, и из откупоренного флакончика донесся незнакомый аромат.
– Можешь попробовать, – разрешила Марта. – Да не бойся, оставь немножко на запястье.
Желто-коричневая капля, расползшаяся на коже, пахла увядшей розой, подгнившим сеном и чем-то еще, вроде шкурки хищного зверька. Правда, Юльке не довелось нюхать шкурок хищных зверьков – не считать же за них домашних толстопузых котов, охотящихся на очередную котлету из сковородки хозяина, – но ей казалось, что сравнение верно передает ощущение от аромата. Запах был совсем не похож на те туалетные водички, которыми когда-то пользовалась она сама, – веселенькие, свежие, цветочные.
Юлька еле сдержалась, чтобы не поморщиться, и когда Конецкая сказала, что передумала пользоваться духами, обрадовалась – не хватало еще, чтобы от старухи разило такой вонючкой. Но в такси, когда запах разошелся, она обнаружила, что принюхивается. Запах был чудным, непривычным. Даже одна капля мигом пропитала ароматом всю одежду, и Юлька сидела в шлейфе духов Марты Рудольфовны, словно в чужом нижнем белье. «Надо же – от меня пахнет, как из склепа, где похоронили престарелую любовницу графа вместе с ее любимой кошечкой. Но мне это нравится».
Такси остановилось возле ограды, за которой виднелся трехэтажный оштукатуренный особняк, белый, с красной дверью, во дворе которого стояло всего несколько машин. Заходящее солнце отсвечивало в верхних окнах. Место было тихое, спрятавшееся за высокими кирпичными домами-великанами, отгораживавшими его от шумных дорог.
– Заезжать не нужно, мы дойдем пешком, – распорядилась Марта.
Возле поста охранника она что-то сказала, и ворота отворились.
– Художественная лавка? – недоверчиво спросила Юлька, проходя мимо охраны и оборачиваясь на скрип закрываемых ворот. – И много в ней покупателей?
– Сегодня – только мы, полагаю. Кстати, я представлю тебя как внучку своей подруги, если ты не возражаешь. Признаваться, что возишь с собой домработницу, – значит шокировать местную чопорную публику, а я не хочу излишнего эпатажа.
Юлька замедлила шаг, думая, как ей отнестись к этой новости, но ничего не придумала и торопливо догнала Марту. Слова о чопорной публике заставили ее насторожиться, и она остро ощутила, как глупо смотрится в своем голубом платье-«колокольчик», накрашенная давно вышедшей из употребления косметикой старухи, с дурацкой стрижкой на голове. Сама Конецкая в широких брюках и черной блузе, сколотой под горлом посверкивающей алой брошью, казалась престарелой герцогиней, решившей осчастливить своим визитом менее знатных родственников.
Возле деревянной красной двери, оказавшейся неожиданно простой, с облупившейся краской возле блестящей медной ручки, они остановились. Конецкая окинула Юльку долгим взглядом, и та внутренне сжалась, ожидая очередного саркастического замечания, которое уничтожит остатки ее гордости за себя и свое преображение. На ум ей пришла акула, лоскутом снимающая кожу с незадачливого ныряльщика. «Куда я только сунулась?! Черт, мне не хватит сил довести дело до конца».
– Должна отметить, что ты хорошо выглядишь, – с непривычной мягкостью сказала старуха. – Мои уроки пошли тебе впрок. В тебе даже – кто бы мог подумать! – появилось нечто, похожее на чувство
