Он негромко рассмеялся.
– Ты неподражаема. Так расскажешь, чем занимаешься?
Юлька выругалась про себя не в шутку, а всерьез. Можно было предвидеть такой поворот событий! Но она, забыв обо всем, не догадалась даже придумать простейшей легенды перед свиданием. И что теперь делать? «Хотя бы не говорить ему правды, – посоветовал в голове холодный голос. – Ты в состоянии отвлечь его от своей персоны?»
– Я бы хотела для начала больше узнать о тебе, – попыталась выкрутиться Юлька. – Ты художник… для меня это другой мир! Я ничего не знаю о том, как ты творишь, как в твоей голове появляются идеи картин!
Но Мансуров отнесся к ее словам неожиданно серьезно.
– Ты права, это другой мир. Можешь не верить, но я каждое утро благодарю бога за то, что он даровал мне его! А знаешь, как все началось? Однажды, когда мне было десять лет…
Вертя в пальцах бокал, Юлька слушала рассказ Романа о его детских годах и поражалась самой себе. Ей было скучно. «Невозможно поверить, – думала она почти со злостью. – Рядом со мной сидит самый красивый мужчина, какого я когда-либо видела в жизни, он умный, он талантливый, а мне с ним скучно! Как ведьму слушать, так интересно, а как его – так хоть доставай книжку и читай под его журчание! Возмутительно!»
Мансуров и в самом деле журчал. Голос его, низкий, красивый, был, однако, несколько монотонным, и эта монотонность усыпляла.
– Как ты думаешь, что случилось потом?
Его голос донесся до Юльки словно сквозь пелену, и она едва не тряхнула головой, чтобы прогнать сон. Что это? О чем он ее спрашивает?
– Я даже не знаю, что предположить…
– Меня взяли! Можешь представить, что я испытал? Если до этого я сомневался в том, что делаю, то с этого момента мне все стало ясно.
Она улыбалась, кивала, любовалась его оживленным лицом… Затем ела что-то очень вкусное. Пила маленькими глоточками вино, пытаясь разобраться в своих ощущениях, и слушала, слушала, слушала… Он говорил почти весь вечер, и Юлька была признательна ему за то, что ей ни о чем не нужно врать.
А Роман чувствовал себя в ударе. Женщины всегда торопились обрушить на него свою биографию, бесстыдно вывалить всю скучную жизнь, как корзину с бельем, и хотели, чтобы вместе с ними он занялся сортировкой: белое – в одну кучу, цветное – в другую, а вот над этим черным можно вместе поплакать – когда-то оно было нежно-голубым, но окрасилось от чьих-то носков, по ошибке брошенных в бак. Он с юности принял правила игры и знал, что его умение слушать располагает не меньше, чем внешность. Но сегодня он позволил себе расслабиться. Она так его слушала! Губы чуть приоткрыты, глаза распахнуты, и пусть это банально, но он чувствовал, что она вся устремлена к нему. И еще в ней была загадка. Она не захотела ничего говорить о себе, и он подумал, что так даже лучше: ее образ не разрушится от ненужных, пошлых, грубых подробностей вроде расставания с каким-нибудь мальчиком ее возраста или – даже подумать противно – сделанного пару лет назад аборта. Роман помнил, как вид матери Кристины – нелепой квашни, кажется, косящей на один глаз, – нарушил его цельное, гармоничное восприятие той женщины, какой была его жена четыре года назад. Он ничего не мог с собой поделать – был слишком чувствителен к красоте, а значит, и к уродству.
После ресторана он проводил Юлю до квартиры и на прощание поднес маленькую белую ручку к губам. Она, кажется, удивилась – может быть, надеялась, что он поцелует ее в этот вечер. Но Роман не хотел быстрого развития событий. Все шло так, как должно было идти: девочка-нимфа, ее портрет с лесными цветами, постепенное узнавание друг друга… Главное – не опережать события, не забегать вперед. Все, что должно с ними случиться, обязательно случится – в это Мансуров верил всей душой.
И еще одна весьма приземленная причина его сдержанности заключалась в том, что дома его ждала Кристина, которой он сказал, что едет на встречу с человеком, от которого зависела очередная выставка. Роман знал: признайся он жене, что хочет поужинать с натурщицей, и из невинного события она накрутит бог знает что! Несмотря на пылкий темперамент в постели, Кристина эмоционально была холодноватой, и ему всегда это нравилось. Но порою она начинала вести себя как вспыльчивая рыночная бабенка, особенно в последнее время. «Это у нее от матери», – подумал Мансуров, заранее проникаясь недовольством по отношению к жене. Он с нежностью посмотрел на обращенное к нему личико, сказал, что ждет ее у себя завтра, и уехал, предвкушая напряженную работу на целую ночь.
А Юлька тихонько открыла дверь и шмыгнула внутрь, как мышонок. Она переоделась, расторопно пробежалась с тряпкой по всей квартире, чтобы утром Марта Рудольфовна не возмущалась, что она плохо исполняет свои обязанности, и легла спать. После вина Юльке снились фантастические сны: как будто окно в ее комнате оказывается к утру разрисовано витражными птицами, и одна из них уносит ее на своей спине полетать над городом – так высоко, что дух захватывает. Странным во сне казалось лишь одно: птицы были самые разные – разноцветные, яркие, со сверкающими перьями, а спину подставила только одна – длинная, черная, похожая на облезлую ворону, да еще и косящая на Юльку насмешливым умным глазом.
Но ощущение полета было волшебным.
В попытках разыскать женщину, ставшую прототипом для учительницы Веры Алексеевны из романа «Кошачий глаз», Василий Ковригин приехал к ее дочери. Та прохладно сообщила, что ее мать живет в другой квартире, и Ковригин отправился по новому адресу.
Конечно, проще было бы узнать его у матери Лены. Василий был совершенно уверен в том, что на одной из общих фотографий в доме Дубровиных он видел это лицо – некрасивое, но милое. И, конечно, Ольга Сергеевна не могла не знать ее. Но он предпочел более сложный путь – встречаться с Дубровиной-старшей ему отчего-то не хотелось.
«Вера Алексеевна» сильно изменилась – настолько сильно, что, пожалуй, он и не узнал бы ее, хотя обладал профессионально хорошей памятью на лица. Но она так обрюзгла и располнела, что сложно было увидеть в толстой старухе женщину средних лет с веселым круглым личиком.
Поначалу, когда ее дочь сказала ему, что мать жива и здорова, Ковригин обрадовался – его теория не находила подтверждения. Он уже не хотел оказаться правым – слишком уж страшноватая картинка вырисовывалась в этом случае. И к старухе-то он поехал только для того, чтобы исключить последние сомнения!
Лучше бы не ездил. Лучше бы ограничился визитом к дочери и на этом успокоился, подумал Василий.
Потому что все подтверждалось. Хотя она и была жива.
Ее толкнули под поезд метро, когда она стояла на платформе в час пик. Старушка рассказала ему об этом спокойно, как будто читала историю, случившуюся давно и не с ней.
– Поезд был совсем близко и так гудел, что я боялась умереть от одного только звука. Я вспомнила, что нужно упасть и лежать между рельсов, – говорила она, отрешенно глядя на Василия голубыми глазами, – и упала. И еще ртом дышала, чтобы барабанные перепонки не лопнули от шума. Вы не представляете, как там шумно. И пахнет ужасно.
Когда ее вытащили, она была без сознания.
– Два месяца потом лежала в больнице, восстанавливалась. Но ничего, слава богу, почти обошлось. В моем-то возрасте!
Ковригин поерзал на стуле, не решаясь спросить то, что нужно было спросить. Старушка выжидательно смотрела на него. «Теоретически это могла сделать и дочь, – подумал он. – Вовсе не обязательно, чтобы именно сын…» Он хотел спросить о том, не подозревает ли она родную дочь в том, что та толкнула ее под поезд, но не смог этого сделать.
– Скажите, у вас есть сын? – наконец выдавил из себя Василий, ожидая ответа с чувством, походящим на ужас.
Но она покачала головой:
– Нет, сына нет. Только дочь. – И добавила, словно оправдываясь: – Я хотела родить второго ребенка, но врачи запретили по состоянию здоровья.
Ковригин вернулся в издательство, ощущая себя страшно уставшим. Усевшись на нагревшийся под
