– Тогда всего хорошего, – пожелал Забелин, собираясь уходить.
– Подождите, а что с Митей? – спросила уже ему в спину Маша.
– А что с ним? – удивился Борис Петрович, оборачиваясь. – Следствие идет, к Егорову избрана мера пресечения – арест. Все нормально.
– Понятно. До свиданья, – тоскливо сказала Маша. – «Все нормально»... – с горечью повторила она, как только следователь скрылся за углом. – Чурбан!
«А чего, собственно, я хочу от него? – тут же поинтересовалась Маша у самой себя. – Для него и в самом деле все идет нормально. Преступника они нашли, отдадут его под суд с чистой совестью, вот и все».
Потом вспомнила, какой казенной стала интонация следователя, когда тот отвечал ей про Митю, и усмехнулась. «А чего еще можно было от него ожидать – внимательного человеческого отношения? Он и так проявил его, согласившись поискать следы. Хотя бы за это стоило сказать спасибо».
– Мам, – робко позвал ее Костя, выглянув из-за угла. – К тебе дядя Сережа пришел.
В отличие от следователя, Бабкин выслушал Машу не просто серьезно – с каменным лицом. Они сидели за столом на веранде друг напротив друга, пока Костя с Димкой вырезали во дворе арбалет, а Ирина делала вид, что читает учебник. Двадцать минут назад Маша случайно заметила под ее учебником знакомый том, но говорить ничего не стала. В конце концов, Лукьяненко подойдет сейчас девочке больше, чем история СССР.
Сергей не перебивал, не задавал вопросов, не иронизировал, и благодарная Маша рассказала все подробно и детально.
– Почему ко мне не прибежала? – первое, что спросил Сергей, когда она закончила.
– Я хотела, – сказала Маша честно. – Детей не смогла дома оставить одних. Я ведь думала, что он уже внутри...
– А он был снаружи, – закончил Бабкин. – Ходил, прислушивался... Дождался, когда все вы соберетесь в одной комнате, и решил вас напугать. Одно непонятно – что бы он делал, если бы Костя не отодвинул занавеску.
Маша недоуменно помолчала, потом до нее дошло:
– Подожди, Костя здесь ни при чем! Неужели ты думаешь...
– Да не думаю я! Я вообще не о том! – перебил ее Бабкин, сердясь, что приходится объяснять очевидные вещи. – Пойми, он не мог знать, что вы отодвинете занавеску, – а, значит, у него было несколько идей. Какая-нибудь из них должна была сработать. Меня интересует вопрос: какими были остальные?
Маша вспомнила руку за стеклом и поморщилась.
– Мне сейчас непонятно, с чего мы так перепугались, – призналась она Сергею. – Нет, с Ириной все ясно, она у нас девочка впечатлительная. Димка такой же, если не хуже. Но я-то – взрослая, казалось бы, тетка! Ну ходит дурачок по деревне, руку к окну прижимает... Что страшного? Неприятно, конечно. Надо было выскочить и по шее ему надавать! – азартно прибавила она.
Бабкин, слегка оторопев, смотрел на расхрабрившуюся Машу. Он не сомневался, что дело гораздо серьезнее, чем кажется ей сейчас, при свете дня. Не потому, что ему подсказывала это интуиция, а потому, что он умел анализировать факты. Один из них говорил, что ничего подобного в деревне на его памяти не случалось, а в сочетании с убийством, произошедшим в доме Егоровых, картинка выстраивалась мрачная и нехорошая.
– Знаешь, Маша, возвращалась бы ты в город, – скрепя сердце произнес Сергей.
Она быстро взглянула на него, и в серых глазах что-то промелькнуло. Он не понял, что.
– Почему? – суховато спросила она.
Бабкина нельзя было назвать человеком, чувствительным к сменам женского настроения, но даже он почувствовал в Маше перемену. Только не знал, чем ее объяснить.
– Потому что здесь опасно, – нахмурившись, объяснил он и без того очевидное. – Тебя два раза поджидали, оба раза испугали...Ты хочешь дождаться третьего?
И снова лицо ее изменилось. Сначала промелькнул страх, который внезапно сменился облегчением.
– Ты хочешь, чтобы мы уехали, не потому, что мы тебе надоели с расследованием? – напрямик спросила Маша, решив не лукавить.
Теперь настала очередь Сергея изумленно смотреть на нее. Надо же было такое придумать!
– Я хочу, чтобы вы уехали, потому что здесь опасно, – повторил он еще раз. – Слушай, не ищи в моих словах скрытого смысла, пожалуйста. Его там нет.
Маша сначала хмыкнула, а потом рассмеялась.
– Ладно, не буду, – согласилась она весело, но через секунду опять помрачнела. – А уехать я не могу. Вероника завтра вернется – как я ее одну оставлю?
– У нее дочь взрослая, – напомнил Бабкин.
– Во-первых, ее взрослая дочь – полуребенок, – покачала головой Маша. – А во-вторых... Помнишь, я тебе говорила, что многое из слов Ледяниной оказывалось потом верным? Так вот, Ирину она называла истеричкой. И, знаешь, она и в самом деле неуравновешенная девочка. Такой типичный подросток, сконцентрированный на себе и своих глубоких переживаниях, которые нам, тупым взрослым, не понять. Есть в ней такая неприятная черта, Ледянина была права.
– Выходит, все, что она говорила, кажется тебе справедливым? – уточнил Сергей.
– Не все. – Маша задумалась, подыскивая точные слова. – Видишь ли, Юлия Михайловна была очень наблюдательной. Безжалостной, но при этом проницательной. Она хорошо знала людей, но каждого человека она лучше всего видела с одной стороны – с темной. Представь астронома с другой планеты, который наблюдает Луну только с той стороны, где нет света.
– Хочешь сказать, Вероникина мать как раз и была таким астрономом?
– Да, примерно. Взять хоть Ирину. Она действительно истерична, и, наверное, у нее будут проблемы с мужчинами.
– Так Ледянина напророчила? – усмехнулся Бабкин, вспомнив, как тетушка сватала ему подрастающую Ирину.
– Да. Она настолько выразительно отчитала Ирину однажды, что мне тоже стало казаться, будто Ирка – всего лишь глупая истеричка, которая любого мужика оттолкнет своим мерзким характером. Понимаешь, какая-то инерция срабатывает: вот Юлия Михайловна сказала что-то, и ты думаешь: «Надо же, и в самом деле так оно и есть!» Находишь в человеке одно подтверждение ее словам за другим и только спустя некоторое время начинаешь понимать, что в нем есть и другие черты, про которые она не говорила. Может быть, не замечала, а может, не хотела замечать. Знаешь, Ирина ведь очень предана своей семье. Она ранимая девочка, но ведь смогла поддержать Веронику не хуже многих взрослых. Даже, пожалуй, лучше. И о Димке она заботится. Она вообще неплохой человечек. Я не сразу это поняла, потому что после слов Юлии Михайловны видела в ней только плохое. Так же, как и в Мите. Помнишь про суслика?
Бабкин кивнул. Конечно, он помнил.
– Интересная особенность, – заметил он. – Сильная личность была ваша Юлия Михайловна.
На крыльце раздалось сопение, послышался стук сброшенного ботинка, и Димка прискакал на веранду на одной ноге. В руке он сжимал доску с непонятными углублениями.
– Вот, посмотрите, – ткнул он доску под нос Бабкину. – Арбалет!
Снаружи послышался возмущенный голос Кости:
– Это не арбалет, а только заготовка! Димка, иди сюда! Дядя Сережа, не смотрите, он еще недоделан!
– Нам прищепка нужна, – доверительно сообщил Бабкину Димка. – И резинка. Мы будем ворон стрелять.
– Нет, не ворон. – Костя появился в дверях. – Будем по мишени стрелять стрелами. Мам, можно?
– Можно, можно, – рассеянно ответила Маша, и тут взгляд ее упал на кроссовки сына. – Костя, почему в обуви на веранду заходишь? Брысь!
Вместо Кости мимо нее за дверь стрелой промчался Димка, вспомнивший про одну обутую ногу. Костя на материнский призыв не обратил особого внимания.
– Сухо же в саду! – оправдался он. – Мам, мне за молоком сегодня нужно идти? – заторопился спросить мальчик, заметив, что она собирается высказать ему все, что думает о чистоте его кроссовок.
