сгорела заживо – единственная, неповторимая, безвозвратная.
– Главное, что мне удалось сделать и чему я рада, то, что ты не стала лишенкой[27]. И теперь ты можешь пойти на фронт. Ты ведь знаешь, что лишенцы не имеют права на защиту Родины?
– Знаю. У нас Матильда Ивановна лишенка, и еще я кое-кого знаю.
– Матильда-то с какого боку?
– А у нее отец содержал цирк-шапито.
– М-да, – сказала мама. – Как говорит наш вечно пьяненький старичок-кочегар дядя Вася: 'Эх, хороша советская власть, да больно долго тянется!'
– Он так говорит? Этот седенький, такой маленький, худенький – в чем душа держится? И он так говорит?
– Говорит, но только мне – один на один. Подмигнет и скажет. Удивительно, но он как-то меня отличает…
– Может, тоже из графов или из провокаторов, а может, и то и другое вместе? – усмехнулась Саша. За последние недели беспрерывных бесед с мамой у нее на многое открылись глаза.
– Вряд ли провокатор. Я их за версту чую. Скорее граф. Не одна я в сегодняшней России артистка. Хотя вряд ли. А там кто его знает?.. Чужая душа – потемки.
Мама вышла из комнаты вылить помойное ведро. Сашенька воспользовалась этим и, прежде чем положить в посылку носки, прижала их к лицу и расцеловала. Носки были такие мягонькие, такие чистые, от них так приятно пахло шерстью.
Посылку они собрали славную: носки, три пачки моршанской махорки, кусок хозяйственного мыла, три спичечных коробка с солью, несколько кусочков колотого сахара, черные сухари, десяток пирожков с картошкой, десяток с яблоками. Упаковали все в коробку из-под обуви, надписали на ней химическим карандашом фамилию, имя, отчество, перевязали тесемкой. Сашенька уложила картонку в холщовую сумку, чтобы захватить ее на ночное дежурство, а утречком, после смены, сразу отправиться на пересыльный пункт по адресу, указанному Софьей Абрамовной.
– Ма, а у нас был отдельный дом?
– Отдельный от чего?
– Ну, от других жильцов?
– Дом был средний. Комнат на двадцать, а может, на двадцать пять, я их никогда не считала.
– Ого-го! И как же ты там подметала, мыла? С утра до вечера!
– Я не подметала, не мыла, не стирала. Для этого были люди, такие, как я теперь.
– Двадцать пять комнат! Зачем?
– Да вроде все были по делу. Две детские, две спальни, столовая зимняя, столовая летняя, гостиная большая, гостиная малая, папин кабинет, мой кабинет, несколько проходных комнат, несколько комнат для гостей, внизу комнаты для прислуги, повара, дворецкого да еще комната для нашего автомобилиста, как говорят сейчас – шофера.
– А разве в старое время были автомобили?
– Вот-вот, – усмехнулась мама, – всем вам, молодым, внушили, что до советской власти в России ничего не было, кроме эксплуатации человека человеком. В начале двадцатого века в России были сотни автомобилей, а перед войной уже тысячи. Папа и сам любил управлять автомобилем. А наш автомобилист Зигмунд был большой щеголь, с шикарными черными усами. Почему-то в авиации и в автомобильном деле было много поляков.
– А откуда привозили машины?
– Что-то привозили из Европы, а много машин мы делали сами, в России. Например, на Русско- балтийском металлоделательном заводе в Риге их выпускали тысячи.
– Что-то я никогда об этом не слышала…
– А зачем тебе это слышать, знать? Так все специально устроено, чтобы вы, молодые, считали, что летосчисление началось с семнадцатого года. Историю пишут победители. Так было, так есть, так будет всегда.
– Но это же несправедливо, ма!
– Наверное…
– То есть как это – наверное?
– А так, доченька, что чем дольше живу, тем яснее понимаю: не то что власть, а даже отдельный человек не бывает хорош для всех. Кому-то он друг, кому-то враг, а для кого-то просто пустое место.
– Что-то не очень понятно…
– Ладно, деточка, иди трудись, не дай Бог опоздать! Иди с Богом! Потом как-нибудь пофилософствуем.
Улицы Москвы еще сохраняли прежний, довоенный облик, но многое изменилось. Над центром зависли пузатые аэростаты, якобы способные помешать возможным немецким бомбардировкам, было много военных, да и все штатские как-то подтянулись, приосанились, нацелились на сопротивление, на оборону своих углов, своих домов, своих улиц и переулков. В воздухе пахло войной. Из репродукторов гремели марши, прерываемые сводками Информбюро[28] – мощный, победительный голос Левитана[29] даже при наших поражениях не оставлял врагу никакой надежды. Был только конец июля, и еще шапкозакидательская бравада предвоенной советской пропаганды катила свои радио– и прочие волны по инерции, еще не верилось, что война – всерьез и надолго.
