лазурному просвету, откуда лились на обращенные кверху лица потоки света, и куда уносились звуки отдаленного гонга, отбрасываемые колоннами.
У японца Томакуры пробудилось воспоминание о «Небесном Храме», виденном им в Пекине: бесконечно долго приходилось там идти сначала по белым мраморным плитам, между которыми пробивалась трава, затем по мраморным же лестницам, приводившим, наконец, на круглую террасу, которая и представляла самый храм с бесконечным куполом неба. Небо изливало на головы молящихся свою благодать с невидимого алтаря, которым являлась вся необъятная вселенная..
Здесь же вселенная замыкалась в объятия леса. Небесная благодать нисходила в открытую храмину с живыми стенами из живых, колонн-деревьев, с капителями из листвы и с алтарями из благоуханных цветов.
Пол храмины был не из пестрой мраморной мозаики, но покрыт узорным ковром из живых цветов. На звездообразных куртинах пестрели цветы таких размеров и оттенков, каких не видало ничье земное око. Каждая звезда горела своим особым цветом, а в центре ее словно сверкали самоцветные камни. На однотонном фиалковом фоне ковра эти звезды-куртины сияли то пурпуром рубинов, то золотом топазов, то прозрачной зеленью смарагдов. В расположении цветочных узоров, чувствовалась какая-то система; очевидно имелось в виду дать картину звездного неба. Центральный цветок каждой звезды даже при дневном, свете сиял диковинным блеском, и лепестки венчиков просвечивали. Ночью же они наверное сияли живыми огнями навстречу настоящим звездам.
По дорожке, описывавшей как бы орбиту планеты и-посыпанной золотистым песком, прошли гости между фиалковыми цветочными коврами на середину храмины. Здесь глаз напрасно искал бы какого-нибудь возвышения, амвона, хор или сени. Не было и Никаких икон или статуй и никаких ниш, алтарей или престолов. Никаких изображений богов, святых или героев. И никаких символов. Никаких приспособлений для богослужения. Одни живые растения и цветы. Последние образовывали здесь пирамиду каждый уступ которой казался отражением одной из цветных полос, радуги. На самой вершине, в величавом одиночестве, сиял крупный аметистовый цветок, как бы отражавший в своем прозрачном венчике темно синее небо.
Марсиане стали в круг, центром которого была эта цветочная пирамида, воткнули свои жезлы в почву и сложили руки крест-на-крест на груди, охватив пальцами плечи. Взоры всех были устремлены на прозрачный аметистовый цветок, на самой вершине. И все молчали, как бы погруженные в созерцательное раздумье. Жители Земли не сомневались, что присутствуют при своего рода богослужении, хотя оно и не сопровождалось никакими церемониями, ни курением ладана, ни позваниванием колокольчиков, ни выносом чаши с дарами, ни пением, ни гнусавыми возгласами. Лишь по прежнему плыли откуда-то звуки гонга, заливали храмину мелодичными волнами, воронкообразно поднимались кверху и словно всасывались аметистовым венчиком цветка, а оттуда выплескивались прямо, в бесконечность неба, как замирающее эхо органа.
Никто из земных гостей не отдавал себе отчета, как долго продолжалось это безмолвное созерцание. Но каждый ощущал какое-то еще не испытанное очарование. Сознание стало певучей мелодией. Они дышали, как дышат цветы. Радужные краски цветочной пирамиды как-будто свивались перед их взорами в сверкающие кольца, а все ароматы сливались в одно дарящее блаженство, сплошное благоухание. В глубине же венчика аметистового цветка как-будто рождалась, дрожа и переливаясь радугой, красок, сама синева неба и время от времени взлетала из материнского лона, легкими, воздушными пузырьками, устремлявшимися в беспредельный простор вселенной…
Впервые постигли земные гости вечный голос чистого мышления — без слов, без твердых понятий, не связанного никакими представлениями, подобного аромату, испаряющемуся в мировую бесконечность.
XXV
На седьмой террасе
Этот час в Храмине Молчания напомнил Аванти легенду о веках, незаметно пролетевших для монаха в стране вечности. Снова увидев вокруг себя знакомые лица, капитан «Космополиса» удивился, что не может прочесть на них, сколько лет протекло с тех пор, как он их не видал. Все лица сохранили след того глубокого впечатления, которое произвела на них просветленная улыбка мудрого старца, улыбка, как бы посвятившая их новому бытию на Марсе; но не морщинами запечатлен был этот след.
Земные гости покинули священную рощу, полноправными марсианами — каждый получил свой «жизненный посох» или «жезл свободы». Лишь теперь поняли они, что он был не простой палкой. И крупная васильковая звезда, венчавшая золотой жезл, была не искусственным, но живым цветком. Нежные лепестки его источали сладкий и чистый аромат, и самый посох, очевидно, содержал в себе соки для питания нежного цветка. Это напоминало библейский жезл Ааронов, и земным гостям предстояло научиться бережным уходом поддерживать его вечное цветение.
Являясь символом возмужалости свободного марсианина, жезл играл, по видимому, также роль религиозного талисмана. Без него не ступали ногою в пределы священной рощи. Не ложились вечером спать, не поставив его у своего изголовья, и к нему обращали свой первый взгляд, просыпаясь по утрам.
Эрколэ Сабенэ, до глубины, души потрясенный и возмущенный поведением вождя марсиан, понюхавшего его крестик с распятием, получил некоторое моральное удовлетворение, увидав, что у марсиан есть свой религиозный символ. Жезл с душистым цветком, очевидно, заменял на Рале крест и четки.
Земные гости вполне освоились со своими хозяевами. Вручение «жезла свободы» обеспечивало им гостеприимство. К пище они скоро привыкли. Здесь процветало чистое вегетарианство, о котором на Земле и, понятия не имеют. Путем Тысячелетней культуры марсиане достигли настоящего совершенства в выращивании хлебных деревьев. Качество пищи строго отвечало потребностям организма и легкому обмену веществ, обусловленному как чистой и здоровой атмосферой, так и малой весомостью на Марсе. И столь идеально умеренное питание совершенно исключало возможность обжорства и ожирения, как на Земле. Кроме хлебных деревьев, выращивались также растения, собиравшие в своих зеленых кувшинчиках жидкий приятный сок для утоления жажды. Правда, не всем пассажирам «Космополиса» напиток этот пришелся по вкусу. Многие считали отсутствие на Марсе благородной виноградной лозы признаком низшей культуры. Другие скучали по земным продуктам, из которых можно было извлечь еще более крепкие напитки.
Для каждого гостя с земли нашелся свой хозяин. Фон Хюльзен последовал за своим выздоровевшим пациентом и другом, да и остальные не расставались со своими названными братьями из «Ущелья Возмездия».
Аванти сопровождал старого вождя. Вместе поднялись они на седьмую террасу, в прохладный, зеленый плодовый сад, И там долго гуляли то в глубокомысленном молчании, то обмениваясь между собой взглядами и мыслями. Аванти дивился тому, как прекрасно они понимали друг друга, хотя каждый из них знал весьма мало слов на языке другого.
Между ними поистине установился ток взаимного доверия и понимания; они следили за ходом, мыслей по лицам друг друга. Аванти в сильнейшей, степени почувствовал себя здесь способным к тому немому общению с живыми существами вокруг себя, которое знакомо было ему еще на Земле. Язык взглядов часто более красноречив и духовно содержателен, нежели та болтливость, которую принято называть обменом мыслей, но которая редко имеет что-либо общее с мышлением. Погружая свой взгляд в глаза старца, он чувствовал, как переливаются друг в друга невидимыми струями их сознания. Золотистые глаза, старца казались Аванти двумя глубокими колодцами, полными мудрости, которой жаждала его душа…
Старый вождь марсиан был самым совершенным типом своей расы и своего народа, в смысле всеобъемлющей силы разума, становящейся в высшем своем развитии как бы «шестым чувством», посредством которого человек постигает смысл бытия. Прогуливаясь между дивными густолиственными деревьями, не только питавшими своим кислородом его легкие, но, так сказать, укреплявшими и его ум, Аванти невольно вспоминал рощи Академии, где укрепляли своего рода духовным эндосмозом свой дух греческие философы. Жизненные соки так и переливались в нем, он чувствовал себя подобным дереву в период цветения.
Каково было его изумление, когда хозяин провел его под самый верхний небесный купол; там
