Ты мамонта о том спроси, как очевидца.
'Боянус!' – крикнешь ты, будя земные недра.
Покинет ложе он из каменного кедра,
Протрет глаза, и пасть раскроет, и ответит,
Расскажет, как текла, жизнь сорока столетий.
Как мир, она стара, как чудо, неизвестна,
Правдива, словно счет, и, как мечта, чудесна!
Прощай! Витай в былом средь сгинувших величий
И матери-земле напомни век девичий.
А я на путь иной вступить надеюсь скоро:
О будущем завел я с небом разговоры.
На звезды поглядел как астролог, пытливо,
Увидел странствий всех моих конец счастливый.
Тогда, свой пыльный лоб от зноя освежая,
Разбавим неманской струей вино Токая,
Чтоб мудрым королем науки величали
Того, кто первый дно исследует в бокале.
Тогда враги добра и разума все сгинут,
Тогда вернувшихся друзья опять обнимут,
Чтоб мы о тяжких днях разлуки и печали,
Как о делах давно минувших, вспоминали!
[1827]
Я следовал во мгле по черному эбену
За звездоокою в хитоне белотканом.
Где я? За Летою? Иль мумией нетленной,
Мощами городов лежит здесь Геркуланум?
О нет! Весь древний мир восстал здесь из былого
По слову Красоты, хоть и не ожил снова.
Мир мозаичный весь! В нем каждая частица
Величья памятник, искусство в ней таится.
Тут не решаешься на камень ставить ногу
Глядит с него лицо языческого бога:
Стыдясь за свой позор, гневливо он взирает
На тех, кто древнее величье попирает,
И снова прячется во мраморное лоно,
Откуда был добыт резцом во время оно.
Вот усыпальницы, ваятелей творенья,
Должны бы прах царей хранить от оскорбленья,
Но сами выглядят, как прах непогребенный.
Вот снятая глава неведомой колонны
Вся искалечена, среди своей же пыли,
Валяется теперь, как череп на могиле.
А вот и обелиск, пришлец из Мицраима,
Едва он держится, так стар; но ясно зримы
На нем загадочного вида начертанья:
То древних сфинксов речь, лишенная звучанья.
Глубокий смысл таят иероглифы эти!
Сном летаргическим здесь спит тысячелетья
Мысль, в бальзамическое ввергнутая ложе,
Как мумия, цела, но не воскресла все же!
Но, смертный, не одни творения людские
Зуб времени берет, – крошит он грудь стихии;
Вот брошен на песок осколок самоцвета:
Как солнце, самоцвет сверкал в былые лета,
Покуда весь свой блеск он наконец не вылил
И, как погасшая звезда, не обессилел.
Цела среди руин лишь статуя Сатурна
Да около нее коринфской бронзы урна,
Проснулась искра в ней, живет, не угасает.
Эллады гений там, быть может, воскресает?
Он поднял голову и вот, сверкнув очами,
На крыльях радужных летит венчать лучами
И дремлющих богинь, и олимпийцев лица,
И твой прелестный лик, о нимфа-проводница.
О, пусть все боги спят в стране воспоминаний
Своими бронзовыми, мраморными снами,
Тебя б лишь пробудил, о нимфа-проводница,
Тот, самый юный, бог, что и поныне чтится.
Но он на виноград сменил Венеры лоно
И перси алые посасывает сонно.
Великий грех, коль мы без жертв божка оставим!
О нимфа чудная! Мы набожность проявим!
Нет, смотрит свысока прелестнейшее око!
И жезл Меркурия не бил бы столь жестоко!
Надежды рушились. Безжалостно и строго
Душе в краю блаженств сказали: 'Прочь с порога!'
В мир смертных я вернусь о чем оповещая?
Ах, расскажу, что был на полдороге к раю.
Душа, полускорбя, уж полуликовала,
И райская мне речь вполголоса звучала
Сквозь райский полусвет в смешенье с полутенью,
И получил, увы, я только полспасенья!
Москва, 1827
О, если б небеса мне подарили крылья,
Что рвутся в вышину, как дух мятежный мой,
Все ветры б одолел, без устали парил я
И долетел туда, где взор сияет твой.
Потом готов навек я превратиться в птицу,
Чтоб крылья подостлать ковром к твоим ногам,
Когда уж не смогу я в небо возноситься,
Покорствуя любви и времени богам.
