уступил:
– Не думаю, что евреи будут делать обрезание своим сыновьям, не посоветовавшись предварительно со мной.
Тарфон улыбнулся. Он знал, что в еврейской общине обрезания делает именно Иехубабел, так что вся ответственность за нарушение закона Антиоха падет на него, но не стал смущать друга, признаваясь, что он в курсе дела.
– И если евреи попросят у меня совета, я скажу им, что надо немного подождать…
Тарфон испытал облегчение. Это и было ему нужно – немного потянуть время, ибо не сомневался, что, имей он его, сможет смягчить неприятности. Вытащив из-под мраморной руки второй лист своего доклада, он порвал его и кинул в корзину.
– А я уж собрался послать Антиоху сообщение, которое ему лучше не знать, – сказал он с нервным смешком.
Он проводил Иехубабела до дверей, и два человека остановились в тени нависавшей над ними гигантской статуи Антиоха.
– Я рад, что ты все понял, Иехубабел, – сказал Тарфон. – Слабость евреев не сможет противостоять этой огромной силе. И поэтому мы постараемся смягчить законы.
Иехубабел предпочитал не смотреть на оскорбительную статую. Он нашел спасение в еврейской пословице, смысла которой и сам не донимал: «От дыхания царей жухнет ячмень, но в конце зимы идут дожди».
«Его нравоучения в самом деле жутко занудны, – подумал Тарфон, – но без него у нас были бы серьезные неприятности». И чтобы помочь Иехубабелу понять положение дел, гимнасиарх с жаром сказал:
– Пусть эта статуя не вводит тебя в заблуждение. И не удивляйся, если и я скажу, что считаю ее совершенно неуместной и нелепой. Но я знаю Антиоха и как человека. Знаю, как он правит в Антиохии. Он живет среди обыкновенных людей этого огромного города и ведет себя отнюдь не как тиран. По ночам он может внезапно появляться в питейном заведении, сидеть там и петь песни с моряками. Он играет на сцене или, никем не узнанный, бродит по улицам, чтобы видеть, как живут бедняки. Он полон лишь одного желания. Быть любимым. И когда в ходе пьесы люди прославляют его, он в самом деле чувствует себя богом и всем дарует справедливость. Поверь мне, Иехубабел, когда он услышит, что его законы принесли беды вам, евреям…
– Ураган пройдет, унеся с собой всех грешников, – сказал Иехубабел, – но мир держится на праведниках.
Тарфон покачал головой, поскольку вторая часть предложения не имела отношения к разговору, но по-дружески положил руку еврею на плечо и сказал:
– Когда Антиох прочтет мое письмо, закон будет изменен. – И он проводил своего приятеля до выхода.
Но едва только они вышли из комнаты гимнасиарха, в другом конце здания появилась группа из семерых красивых молодых ребят – атлетов, с которыми Тарфон занимался борьбой. Стройные, ясноглазые юноши были в форменных одеяниях, которые обеспечили им старейшины Макора, дабы в своих поездках они отличались от представителей других общин: широкополые шляпы с низкими тульями, красиво ниспадающие с плеч светло-голубые плащи с капюшонами и серебряными пряжками у шеи и мягкие белые сандалии с ремнями до колен. И теперь каждый из атлетов был похож на бога Гермеса, готового лететь с любым поручением Зевса. Когда они шумной компанией миновали статую Эпифана, Иехубабел увидел, что самым высоким в группе был темноволосый парень, его сын Беньямин, – но гордости при виде его он не испытал.
Когда ребята удалились, Тарфон вместе со своим другом пошел к выходу.
– – Иехубабел, – сказал он, – твой сын Менелай будет самым лучшим атлетом из всех, что рождались в Макоре.
– «Умный сын – радость отца, – процитировал Иехубабел Соломона, – а глупый сын – горе матери». Борьба – это глупость. Метание диска… – из-за плеча показал он на статую Эпифана, – тоже глупость.
– Нет! – возразил Тарфон. – Дни, когда эти слова были справедливы, ушли в прошлое. Да, сегодняшние ребята должны обладать хоть какими-то знаниями, но, кроме того, они должны знать и спортивные игры, уметь непринужденно вести себя в обществе. Ничего особенного. В воздухе, старина, чувствуются большие перемены, и необходимо меняться вместе с ними.
Но Иехубабел, который все еще не мог избавиться от вида мертвого мученика, сказал:
– Мудрость продолжает оставаться главным и единственным, если вместе с мудростью ты обретаешь и понимание.
– Я лично обретаю понимание в борьбе, – ответил Тарфон, но этот еврей не поверил ему и в одиночестве побрел по широкой улице к храму Зевса. Против желания его потянуло посмотреть на гигантскую голову человека, изображенного в виде бога. Она была подсвечена снизу масляными светильниками.
– Суета сует… – пробормотал он древние слова.
Затем он увидел место, где был забит до смерти старик; там еще оставались влажные пятна. Помолившись над ним несколько минут, Иехубабел повернул к востоку и пошел по большой оживленной улице, где бесчисленные магазины содержали товары, доставленные со всего света: броские украшения из корнуэльского олова, серебряные бусы из Испании, блестящие медные горшки с Кипра; здесь было золото из Нубии, мрамор из Пароса и черное дерево из Индии. Некоторые магазины предлагали продукты, о которых сто лет назад в этом городе и не слыхивали: кунжутные печенья из Египта, острые сыры из Афин, фиги в меду с Крита, корицу из Африки и сладкие каштаны из Византии.
– …и всяческая суета, – закончил цитату Иехубабел, подходя к синагоге под восточной стеной. Богатство лавок никогда не привлекало его. В них торговали только иноземцы, потому что гордые евреи, возделывавшие землю Израиля, оставались несведущими в торговле и во владении деньгами. Они склонялись к более серьезным и основательным занятиям, таким, как землепашество и красильное дело, если не считать, что во время вавилонского пленения кое-кто освоил навыки злато кузнецов, чем и продолжали заниматься их потомки. Его беспокоили не эти соблазнительные лавки, которые заставили Иехубабела вспомнить о суете сует, а сын Менелай. Настоящее его имя было Беньямин, но, как многие еврейские ребята в империи Селевка, он уже давно взял себе греческое имя, под которым его все и знали. Высокий, он пошел не в коренастого отца и, мощный и мускулистый, не в худенькую мать. Он быстро обратил на себя внимание греков, которые стали привлекать его к своим занятиям и к участию в соревнованиях. И там и там он сразу выделился. И теперь, отдалившись от своих еврейских родителей, он почти все дни проводил в гимнасиуме, а большинство вечеров – во дворце, где приобщался к высоким образцам греческой культуры. Как и гимнасиарх Тарфон, с которым он часто сходился в схватках, сын стал считать поучения отца скучными и утомительными, и, подобно Мелиссе, умной жене Тарфона, ему теперь было трудно серьезно воспринимать старомодный образ жизни евреев. При естественном ходе событий Менелай к тридцати годам перестал бы быть евреем, потому что империи Антиоха Эпифана были нужны способные молодые люди, и, вполне возможно, его пригласили бы служить в места, где о евреях и не слыхивали. Такие заманчивые приглашения получали не только молодые евреи, но и персы и парфяне – расстаться со своим старым наследством и стать полноправными греками. И по мере того как юный Менелай упражнялся под руководством Тарфона и из первых рук усваивал принципы политической жизни Греции, а Мелисса раскрывала перед ним все богатство ее интеллектуальной жизни, он все чаще испытывал искушение отказаться от своего еврейства и присоединиться к тем многим, которые оставили синагоги и стали настоящими эллинами.
«Этот дурачок отвергает поучения своего отца», – зайдя по пути домой в пустую синагогу, мрачно думал Иехубабел. Дом его стоял по соседству, но у дверей синагоги его дернул за рукав маленький человечек с сращенными глазами, который сказал:
– Иехубабел, я должен поговорить с тобой. – Это был Палтиел, фермер, владевший лишь несколькими овцами. От него трудно было ожидать какой-то особой смелости, но сейчас он решительно ухватил тощей рукой за рукав Иехубабела и произнес те страшные слова, после которых восстания евреев уже было не избежать: – Восемь дней назад у меня родился сын.
