стоять, глядя на тлеющие головни в синагоге, вспоминая те зимние вечера, когда свечи бросали отблески на лица стариков, изучающих Талмуд, и то яркое, полное надежд утро Шаббата, когда взволнованные тринадцатилетние мальчики стояли перед старшими, звонкими голосами сообщая: «Сегодня я стал мужчиной». Где теперь читать старикам, где мальчикам оповещать, что они стали взрослыми? Он с любовью смотрел на крышу, на которой каждый год, вот уже много столетий, весной гнездились аисты, прилетавшие из Святой земли, на зияющий проем двери, за которой странники всегда находили теплый прием, на пустоту выжженного помещения, где поколения евреев изучали принципы, по которым люди могут жить в мире и гармонии. Синагога была силой великого добра в Гретце, и, разрушив ее, христиане нанесли урон сами себе.
Полный этих мрачных мыслей, ребе Элиезер побрел домой. Он медленно волочил ноги, словно они по колено были в пепле. Дома он увидел, что его жена спокойно сидит в окружении детей, рассказывая им о единственной неизменной реальности, которая всегда оставалась с евреями:
– В те дни нам принадлежал город на холмах, где людей со всего царства встречали тепло и дружба. Имя ему было Иерусалим, и в его стенах царь Соломон построил не маленькую синагогу, а храм, стоящий на открытом месте, храм столь огромный, что его было не обойти. Если бы Моше начал с одной стороны, а Рашель с другой, то они встретились бы лишь через день. И там стояли деревья с птицами, и верблюды пили из прохладных источников, Храм этот был столь прекрасен, что царь Хирам из Тира послал судно, на борту которого было двести человек, чтобы они осмотрели его и сообщили ему, так ли он красив, как храмы Тира; и двое из его посланцев воскликнули: «Да потеряй я свои глаза, чтобы мне не надо было рассказывать царю, какое совершенство довелось мне увидеть!», а двое других сказали: «Давайте останемся в земле евреев, потому что мы боимся рассказать нашему царю, как величествен этот храм», а еще двое очень важных людей из Тира сказали: «Дайте нам метлы, чтобы мы могли остаться тут на всю жизнь, подметая этот храм, так он прекрасен». Так царь Хирам потерял шесть своих лучших людей.
– А там были конюшни для лошадей? – спросил мальчик.
– Не в самом храме, – объяснила Леа. – А вдоль полей, где стояло много конюшен, с красивыми лошадьми, и такие мальчики и девочки, как вы, седлали их и уносились вскачь… О, вы скакали по лугам и дорогам, а подлетая к ручью, вы наклонялись вот так, пришпоривали коня и… о! – Леа вскинула руки в воздух. – Вы на лошади перелетали через ручей, уверенно приземлялись на другой стороне и мчались дальше, овеваемые свежим воздухом, а когда наконец вы останавливали коней и поворачивали их в обратный путь – как вы думаете, что открывалось вашим глазам?
– Храм? – спросил мальчик.
– Да, – сказала она.
Ребе Элиезер сел на стул в углу и похоронил лицо в ладонях. Леа, увидев его, подумала, что он, может, плачет, и попросила детей выйти и поиграть самим. Но лошади христиан волокли по узкой улочке обугленные остатки синагоги, так что они укрылись со своими шумными играми в другом доме, так и не став свидетелями святотатства, – а потом Леа вернулась к мужу.
Он не плакал. Ребе Элиезер был не из тех мужчин, что плачут, но порой ему казалось, что на плечах его лежит неподъемный груз, с которым он не может справиться. Это он чувствовал и сейчас, и, видя его в таком состоянии, жена разразилась слезами.
– Наша милая любимая синагога, – причитала она. Как место для поклонения она была сущей карикатурой, на самом деле убогой хижиной, но и ее эти аристократы не могли вынести – и вот ее больше нет. – О Бог Израиля, в чем мы ошиблись? – плакала она.
Сдержанно, потому что он не мог выдать свои мысли, ребе сказал:
– В Шаббат состоится еще одно оскорбление. Придется целовать свиной окорок.
– Тебе? – потухшим голосом спросила она.
– Да.
– Нет! – вскрикнула Леа и осела на пол, обхватив руками колени.
Он погладил ее волосы и начал смеяться.
– Да, твоему мужу. В полдень Шаббата. И ты, и все евреи Гретца придут смотреть. Но это будет унижением не для меня, а для тех, кто все это организовал.
Леа подняла глаза на мужа. Тот был до странности спокоен. Поднявшись с пола, она села рядом с ним и спросила:
– Что мы будем делать с синагогой?
– Отведем иод нашу синагогу эту комнату, – объяснил он и послал на улицу попросить евреев, чтобы они присоединились к нему для молитвы, и, когда люди битком набились в комнатку, он по памяти процитировал большой кусок из Торы, потому что во всей общине ни у кого больше не было ни одного экземпляра: «Таков завет Моисея, Учителя нашего: И если ныне ты начнешь взыскать Господа нашего Бога, ты обретешь его, если будешь искать его от всего сердца и от всей души. И если ты страдаешь в несчастье и все горести обрушились на тебя, то даже если ты в последний день обратишься к Господу твоему Богу и будешь покорен Его голосу (потому что Господь твой Бог милосерден), Он не отринет тебя, не поразит тебя и не забудет обет, который дали твои отцы, когда Он воззвал к ним».
В Шаббат, когда всем евреям полагалось быть в синагоге, они в своих высоких красных шляпах и длинных одеяниях с желтыми кругами миновали железные ворота Юденштрассе и собрались перед собором, где предстали перед двумя самыми художественными каменными статуями в Европе. Они именовались «Триумф Церкви над Синагогой». Слева от входа стояла Церковь Торжествующая: изящная женщина со строгими чертами лица высилась во весь рост, держа в правой руке древко знамени, а в левой – крест, увенчанный терновым венцом. Черты ее лица были совершенны, но дух церкви, о котором говорило выражение глаз и твердый подбородок, был не умиротворяющим, а порицающим, строгим и непримиримым.
Холодность статуи была понятна, потому что она смотрела на вторую статую по другую сторону от входа в собор. Та представляла Синагогу Поверженную, и в этой женщине не было ничего красивого. Глаза у нее были завязаны, и она с мрачной униженностью склоняла голову. В правой руке она держала сломанное копье с оборванным флажком, а вот в левой у нее был самый любопытный предмет. То были состоящие из двух частей каменные скрижали Моисея, на которых Бог запечатлел для него закон, но эти скрижали были поломаны, и вся фигура, изображающая синагогу, полна отчаяния. Ребе Элиезер, как всегда, рассмотрел лишь поломанные скрижали и подумал: «Неркели какая-то теология может создать теорию, что новая церковь воздвигнется лишь на обломках того, что придавало ей моральную силу? Неужели они считают, что отменят закон Моисея, расколов его скрижали?»
Но в этот день его мучители меньше всего думали о законе Моисея, да и вообще ни о чем, кроме веселого празднества конских бегов, обычай которых сохранился со Средних веков и долго держался в Германии, даже когда он повсюду исчез. После беглой проповеди, напомнившей евреям о несказанной милости церкви, все столпились с северной стороны собора, где в стену было вделано массивное грубоватое изображение, куда более известное, чем статуи Церкви и Синагоги у входа. То была знаменитая Гретцская свинья, и теперь народ смотрел, как евреи жались вокруг нее. Старый город был полон весельем и радостными возгласами.
Каменная Гретцская свинья представляла собой лежащую на боку огромную свиноматку с двумя дюжинами сосков и с мерзким выражением морды. У задней ее части суетились веселые чертенята с забавными хвостиками и нахальными рожками. Они кормились из части сосков, а у оставшихся пировали карикатурные фигуры евреев. Смысл изображения был в том, что евреи осквернены с самого рождения, потому что вскормлены гнусной свиноматкой иудаизма. Если бы скульптура на этом и кончалась, ее можно было бы счесть лишь неуклюжим религиозным поучением, которое соответствовало грубоватым вкусам того времени; но с правой стороны изображения представала более злобная картина. Дьявол, задрав свинье хвост, показывал еврейскому раввину происхождение Талмуда, потому что из задницы свиньи высовывался краешек еврейской книги и оттуда же в лицо каменному раввину хлестал поток экскрементов. В течение столетий у христианских детей Гретца существовал обычай разрисовывать желтым испражнения свиньи и той же краской покрывать лицо раввина.
– За свое высокомерие раввин ныне поцелует окорок Свиньи! – объявил чиновник. Элиезера подвели к задней части статуи и заставили отвесить ей поклон. Но его охватило такое отвращение, что он отпрянул, и с него свалилась высокая шапка. Народ издал общий вопль протеста. «Шляпа! Шляпа!» – орали они, и ему
