пришлось водрузить ее на голову, но, когда он повернулся к Свинье, шляпа снова упала, и чиновник, вынув шнурок, привязал шляпу к ушам Элиезера. Толпа веселилась.
Когда ребе, приготовившись целовать свиной окорок, склонился к нему, он увидел, что проказники вымазали его настоящими экскрементами, и те в толпе, которые знали об этом, хихикали в предвкушении удовольствия; но он поцеловал Свинью и невольно вытер губы. Толпа возмущенно заорала, и чиновник объявил, что он должен повторить наказание, не вытирая губ. Что он и сделал.
Тем же вечером он собрал в своей домашней синагоге кое-кого из лидеров еврейской общины и прочел им письмо, которое тайно ходило по Германии вот уже несколько лет. Оно было написано евреем из Гретца, который, покинув Юденштрассе, добрался до Турции.
«Во владениях великого султана даже беднейший еврей может жить как человек. В Константинополе ни в чем нет недостатка, и это один из красивейших городов мира. Я одеваюсь как хочу и не ношу никаких специальных отметок. Мои дети выглядят точно так же, и их не избивают на улицах. Мы построили прекрасную синагогу, а один из наших людей – советник султана. Турки приветливо принимают любого человека, который может работать».
– Думаю, мы должны ехать, – сказал ребе Элиезер.
– Ты возбужден из-за этих гнусностей со свиньей, – возразил Исаак Готтесман. – Но они не смогли тебя унизить, Элиезер.
– Я даже не помню, что целовал Свинью, – искренне ответил Элиезер. – Но я отчетливо помню выражение ненависти на лицах немцев. И именно из-за них мы должны уезжать.
– Почему тебя так волнуют немцы?
– Если мы вызываем такую ненависть в сердцах католиков, значит, мы должны уезжать, – просто ответил Элиезер.
– Ты имеешь в виду сегодняшнюю толпу, – возразил Исаак. – Не будь нас, они бы нашли какой-нибудь другой объект ненависти.
– Я больше не хочу быть причиной, из-за которой христиане впадают в грех, – сказал Элиезер, и жена поняла, что в этих нескольких предложениях он сформулировал претензии к немцам-католикам, отделяя их от христиан. И, продолжая, он твердо сказал: – Я не буду жить со своим братом, если из-за него приходится ненавидеть Бога. – И Леа подумала: он великий и мудрый человек, в любом разговоре умеет коснуться самых высоких материй.
Дискуссия изменила свой характер, когда Исаак, все еще питая надежду, что евреи найдут себе достойное место в Германии, возразил:
– Господство церкви над нами имеет свои пределы, Элиезер. Пройдет не так много времени, и Гретц станет лютеранским городом.
И возбужденные этими словами, евреи в переполненной комнатке синагоги возобновили размышления, начатые двадцать лет назад, когда Лютер обратился к евреям со словами умиротворения: есть ли возможность, что новое христианство сменит старое?
– Мы должны молиться за торжество Лютера, – доказывал один из благодушно настроенных евреев. – По всей Германии он подавляет эту церковь, и с его победой мы обретем свободу.
Им блеснула подлинная надежда. Дыхание свежего воздуха пронеслось над веками преследований, влетев даже в этот покосившийся домишко на Юденштрассе. Никто из евреев не осмеливался открыто признаться, что он молится за падение своих давних угнетателей, потому что церковь доказала, что она умеет безжалостно карать ренегатов, но, отвергнув совет ребе Элиезера, все решили подождать еще, и той же ночью, когда община разошлась, даже Леа шепнула:
– Нам не стоит отправляться в Турцию, муж мой. Наши дети тут счастливы, и у нас хорошая жизнь. – Но Элиезер знал, что она не права. Никакая жизнь не может считаться хорошей, если она полна той ненависти, которую он увидел сегодня, – пусть даже никого не убили и ни один дом не был сожжен.
– Леа, – резко сказал он, – ты можешь будить воображение у детей и рассказывать им о широких полях, но только не говори своему мужу, как хороша эта гнусная жизнь. – Он показал на спальню, в которой они стояли. – Синагога в половину комнаты, где спит ребе.
– Я надеюсь, – сказала Леа, – что придет день, когда все улучшится.
– Евреи Германии всегда надеются, – горько сказал он, рывком ставя кровать на место.
Леа взяла его за руки.
– Элиезер, скажи мне правду. Почему ты решил уезжать?
На мгновение задумавшись, он ответил:
– Потому что жить так, как мы живем на Юденштрассе, морально оскорбительно.
Эта простая истина поразила Леа, и она тихо сказала:
– Я отправлюсь с тобой.
– Уезжать нам придется очень скоро, – загадочно добавил Элиезер. – Еврейские книги придется сжечь, и, как только я закончу работу, им предстоит исчезнуть.
И в 1543 году даже такие благодушные евреи, как Исаак Готтесман, поняли, какое их ждет будущее, потому что Мартин Лютер, их недавний герой, одолевший церковь, теперь обрушился на них с такой яростью, которую мог предвидеть только такой мудрец, как ребе Элиезер. Тщетно попытавшись обратить в лютеранство несгибаемых евреев и обнаружив, что они относятся к протестантам столь же непримиримо, как и к католикам, Лютер лишил их всех надежд, начав с такой яростью бичевать их в своих проповедях, что это граничило с одержимостью или с откровенным помешательством. «Отравители источников, ритуальные убийцы, сеятели чумы, поклонники черной магии! – это были лишь самые мягкие из оскорблений, которые он обрушивал на них. – Еврейские банкиры высасывают все жизненные соки из общины, а еврейские врачи травят благородных пациентов. Синагоги должны быть снесены с лица земли, свитки Торы, где бы их ни удавалось найти, сожжены, дома разобраны по кирпичикам, а евреев – выгнать в открытое поле, пусть живут как цыгане. Я вырву им языки из глоток, – пригрозил протестантский владыка, – если они не признают, что Бог воплощен в Святой Троице, а не един». И он призвал всех богобоязненных христиан выгонять евреев, как диких зверей, со своих земель.
Удар, с которым наконец захлопнулась дверь, был ужасающим, потому что, хотя эти обвинения веками ходили в Рейнской долине, они странным и чудовищным образом обрели голос. И тем же вечером ребе Элиезер объявил своей семье:
– Завтра мы пускаемся в путь к туркам.
– Ты хоть знаешь, где это? – спросила жена.
– Мы поднимемся по Рейну, – ответил он, – пересечем Венгрию и спустимся по Дунаю к столице великого турецкого султана. – И только его жена могла понять страх и одиночество, прозвучавшие в этих словах.
Но Элиезер не мог оставить Гретц, не выполнив своего последнего обязательства перед общиной, и перед самым отъездом он собрал ее лидеров в своей узкой комнатке.
– Я думаю, – сказал он, – что вы должны немедленно оставить Германию. Те, кто не сможет пойти на риск длинного пути в Константинополь, должны перебраться в Польшу, где есть свобода.
Его предложение было встречено возгласами протеста, и он добавил:
– Я знаю, как глубоко вы любите Германию и надеетесь, что придет день, когда вы обретете в ней мир и покой. Исаак Готтесман согласен возглавить тех, кто остается, и, может, с ним вы и найдете тот мир, которого ищете.
– Передумай! – обращаясь к племяннику, взмолился Готтесман. – Это сумасшествие пройдет, и нас, евреев, будут ждать столетия расцвета в этой прекрасной стране, потому что все мы немцы.
– Я чувствую себя обязанным спасти душу иудейства, – сказал ребе Элиезер, и следующим утром его здесь уже не было. Но когда он в последний раз проводил свою семью через железные ворота, его жена оглянулась и с тоской посмотрела на маленьких детей, которые, плача, смотрели, как она уходит, и она издала горестное стенание всех еврейских матерей, оставлявших гетто, в которых они пытались как-то наладить жизнь:
– Наша маленькая улочка, какая на ней царила любовь!
Когда семья бар Цадока достигла границы Германии, на них налетела банда каких-то всадников, обративших внимание на красоту обеих женщин, Леа и Элишебы, которой было почти одиннадцать лет. Они стали так настойчиво досаждать им, что ребе с сыном пришлось защищать своих женщин от этих конных
