– Дурак! – заорал каймакам. Он гневно выхватил из ящика фирман и швырнул на стол. – Читай, ты, упрямый еврей!
– Я умею разговаривать по-турецки. Читать не могу.
– Ты доверишь мне прочесть фирман? – Табари процитировал первую часть документа и увидел, как на глаза Хакохена наворачиваются слезы радости. Затем он прочитал непреклонный последний абзац, предписывающий держать евреев подальше от воды, и радость на лице Хакохена уступила место разочарованию.
– Без воды земля ничего собой не представляет! – запротестовал Хакохен.
– Естественно. Поэтому мне и нужны еще деньги.
«Это ложь, – подумал Хакохен. – Вранье. Деньги нужны ему самому». Затем он услышал, как каймакам небрежно произнес:
– Дело в том, что, как я подозреваю, султан не имеет отношения к этому последнему предложению. А вот некоторые мои друзья помогут мне избавиться от него.
– Каким образом?
– Таким, что я смогу закончить то, чем я сейчас и занимаюсь. Немного возьму себе… а остальное отдам им.
Хакохен был уже не в силах воспринимать двуличие Табари. В России чиновники были грубы и жестоки. Но люди умели понимать их. В турецких же владениях… Напряжение его было столь велико, что он рассмеялся. Каймакам присоединился к нему и весело объяснил:
– Вот таковы наши дела, Шмуэль. Я хочу, чтобы твои евреи получили землю. И воду. Предполагаю, что султан хочет того же. Но, учитывая это последнее предложение, я должен разобраться в Истанбуле, а это потребует…
– Денег?
– Кучи денег. Больше, чем у тебя осталось. Итак, сообщишь ли ты имена?
Хакохен был полностью измочален. Уровень двуличия, с которым он столкнулся, был намного выше его понимания, он превышал все, что Шмуэль мог вынести. Он взял из рук каймакама перо и написал фамилии тех воджерских евреев, на которых можно положиться, когда дело дойдет до сбора денег… если те вообще у них есть. И, когда он выписывал их имена, перед ним проплывали лица друзей: бородатый Мендель из Бердичева в меховой шапке, Соломон из Воджа, прямой и откровенный, Иозадак из соседней деревни, драчун, который терпеть не мог раввинов. И, кончив перечислять их имена, он уронил голову на стол и заплакал.
Для Кюллинана не представляло сложности разобраться в проблеме морального права евреев на Израиль. Они были хранителями этих мест. Когда царем был Ирод, население Галилеи составляло более полумиллиона, во времена Византии – более миллиона. Но к концу правления арабов, крестоносцев и турок эта земля давала пропитание менее чем шестидесяти тысячам. Из каждых семнадцати человек шестнадцать исчезли. Но судя по тому, что он сейчас видел вокруг, Кюллинан прикидывал, что через двадцать лет, пока евреи будут возрождать и отстраивать эту землю, ее население снова составит миллион человек.
То был странный, но неопровержимый факт: другие хранители привели эти некогда богатые земли к полному опустошению – источники высохли и леса исчезли; евреи же возвращали земле ее плодородие. Он не мог не думать, что такой заботливый и творческий подход соответствует моральному праву на эту землю, а отсутствие его приводит к заброшенности. Чем больше Кюллинан размышлял над этим вопросом, тем отчетливее понимал, что все его построения морального порядка имеют отношение только к земле – а это было нелогично.
Тем не менее, другие объяснения отпадали одно за другим. Религиозность Израиля он отбросил без долгих размышлений. У израильтян как у евреев прав владеть Израилем было не больше, чем прав у французов Квебека [12] на свое отдельное государство – лишь потому, что им довелось быть католиками. «Черта с два религия поможет создать жизнеспособное государство», – убежденно сказал себе Кюллинан, хотя как католик он сочувствовал своим единоверцам в Канаде, которые считали, что подвергаются дискриминации. Попытка построить государство полностью на религиозной основе вела или к историческим сложностям, как в Пакистане Джиннаха Мухаммеда Али, его первого генерал-правителя, или к проблеме Северной Ирландии [13]. Как ирландец, Кюллинан считал, что остров его предков имеет право быть единым – но конечно же не из религиозных соображений.
В той же мере и историческое право Израиля на эту землю не было столь уж убедительным; для Кюллинана оно не имело большого значения. Стоит только приоткрыть бочку с ужами «исторических прав», и предположить невозможно, какие сомнительные доказательства выскользнут из нее. Допустим, племена сиу и чиппева снова займут Соединенные Штаты. Это будет восстановлением исторической справедливости, но оно повлечет за собой несказанные трудности; девяносто девяти процентам англосаксов придется покидать страну; рисунок современной Франции совершенно изменится – и даже если в лучшую сторону, то все это вызовет больше проблем, чем разрешит их. В истории нет ни логики, ни морали, и нравится ли это или нет, но лишь течение лет устанавливает прагматичный порядок, на который могут покушаться лишь такие эгоманьяки, как Бенито Муссолини или выжившие из ума призраки неприкаянных французских дофинов.
Один за другим Кюллинан вычеркивал доводы, которые вроде бы доказывали право евреев на эту землю, – язык, раса, перенесенные страдания, авторитет Библии, историческая несправедливость быть единственным цельным народом без родины – все это не производило на Кюллинана впечатления; но, когда он логично и по порядку отверг почти все доводы, осталось одно неколебимое соображение, и, как он убедился к концу первого года раскопок, эта проблема морального права продолжала беспокоить его.
– Что ты об этом думаешь? – как-то вечером спросил он человека, делившего с ним палатку.
К его удивлению, Табари выступил в защиту евреев.
– Для меня вопрос об этом историческом праве предельно важен, – сказал он. – Я считаю, что любой народ, которой доказал свою сплоченность и общую цель, имеет право на землю своих предков. Так что пусть даже на данном этапе евреи восстанавливают эту землю за мой счет, они, тем не менее, имеют на это право. Может, они берут на себя слишком много и действуют слишком быстро. Может, сегодняшний модус вивенди потребует уточнения по каким-то не самым главным вопросам. Но базовое право евреев быть там, где они сейчас, не может подвергаться сомнению.
Доктор Элиав был, как всегда, осторожен и задумчив. Раскурив трубку, он посмотрел в сторону дверей и тихо сказал:
– Поскольку поблизости нет репортеров, я признаюсь, что соображения Джемала относительно модус вивенди имеют смысл. В течение всей истории Израиль, как мостик между странами, мог вести полноценное существование, только если устанавливал крепкие экономические отношения с соседними государствами, как Сирия или Ливан, или же с соседними империями, такими, как Египет и Месопотамия. И мы были бы сущими идиотами, начни доказывать, что какое-то чудо в XX веке изменило эту фундаментальную истину. Так что нынешнюю враждебность между народами этого района следует считать лишь временным перерывом исторического процесса, и я убежден, что, поскольку этот временный перерыв противоречит сути истории, долго он не протянет. Как справиться с ним, сказать я не могу, но тут надо учесть весомость того факта, что мы обрели землю, поскольку понимали, как вернуть ей плодородие, и доказали это. И история обычно учитывает такие достижения.
– Но настоящая проблема, которая волнует Кюллинана, в другом, – предположил Джемал. – Так ли хорошо на деле это теоретическое хранительство? Не в этом ли твоя проблема?
– Совершенно верно, – согласился Кюллинан. – Из того, что я говорил раньше, вы знаете мои соображения по этому поводу. Передовое сельское хозяйство позволило англосаксам утвердиться в Америке. Более совершенное английское правление дало Англии временное владычество над Ирландией.
– Вот это слово «временное» пугает меня, – вмешался Элиав. – Ты хочешь сказать, что мы, евреи, будем здесь десяток лет, а потом…
– Конечно больше чем десяток, – засмеялся Табари. – Кстати, как долго Англия правит Ирландией?
– Шестьсот или семьсот лет, – ответил Кюллинан. – Вот это я и имел в виду, когда сказал
