соблюдением законов питания. В Шаббат, который начинался ближе к вечеру пятницы, они подчеркнуто старались держаться в стороне от остального населения Цфата – эта маленькая группка богобоязненных евреев, живших вокруг старой мастерской ребе Заки.
Нельзя было разжигать огонь и пользоваться светом. Запрещено было готовить пищу и использовать транспортные средства. От дома разрешалось отходить не дальше чем на две тысячи шагов и ничего не нести с собой; если человек был простужен и нуждался в носовом платке, его следовало повязать на запястье и считать просто куском материи, но нельзя было отдельно держать его в руках. В этот день Шаббата мужчина даже не имел права отнести свой талес в синагогу. Дети из общины ребе Ицика особо отличались от сверстников длинными изящными пейсами перед ушами и квадратными талесами, которые они надевали через головы и носили под рубахами. В соответствии с Торой, данной Богом, на краях талесов были кисточки-цицит: «Скажи детям Израиля и предупреди их, чтобы они сделали узелки по краям своих одеяний… чтобы, видя их, они вспоминали все заповеди Господа и блюли их».
Но, властно требуя соблюдения такого образа жизни, ребе Ицик все же не страдал высокомерием; так, он никогда не считал себя достаточно мудрым, дабы истолковывать Божью Тору. Он постоянно чувствовал необходимость изучать Талмуд, находя там указания, которые вот уже более полутора тысяч лет объединяли евреев; и каждый день, кроме 9 Аба, когда они скорбели о потере Иерусалима, всю ночь читая плач Иеремии, взрослые мужчины воджерской группы собирались в синагоге, дабы изучать Талмуд. А поскольку все жили за счет благотворительности, поступавшей из-за границы, мужчины имели возможность сидеть вокруг ребе, слушая, как он истолковывает абзацы из массивного тома. Один из воджерских евреев как-то написал в Бруклин: «В мечтах я так и представлял себе рай: зимним вечером в Цфате сидеть в синагоге, когда снег покрывает землю, мерцает лампада, а наш ребе истолковывает Талмуд».
Ребе Ицик знал эту великую книгу буквально наизусть, и члены его общины любили хвастаться: «Вот что может наш воджерский ребе. Ты берешь Талмуд и протыкаешь булавкой любые шесть страниц. Стоит нашему ребе лишь взглянуть на первую страницу, он закрывает глаза и говорит, через какие одиннадцать слов прошла твоя булавка». Талмуд, по которому он жил, содержал ответы на любую существенную проблему, хотя в середине XX столетия их порой приходилось то тут, то там подправлять и вытягивать, чтобы они обрели вид законов, но он никогда не избегал этого, ибо обнаружил, что некоторые факты на Удивление современны: «Ребе бар Мехасиа говорит от имени ребе Хамы бен Гориа, который говорит от имени Раба: если все моря превратятся в чернила, и все тростники станут перьями, и все небеса пергаментом, то и этого не хватит, дабы описать весь бюрократизм этого правления».
Но самой главной особенностью, которая отделяла ребе Ицика и его группу от остальных евреев Цфата, была их твердая решимость никогда и нигде не пользоваться ивритом, кроме как при отправлении священных обрядов. Из Торы и Талмуда они извлекли убеждение, что иврит станет обыденной речью только после пришествия Мессии, а до этого времени он должен оставаться языком лишь религии; и в подтверждение этой уверенности ребе Ицик указывал: «Обратите внимание, что в самом Талмуде только Мишна, закон Бога, написана на иврите. Гемара, объяснения простых ребе – на арамейском. И то, в чем отказывает Талмуд, в том мы отказываем тоже».
Так что вне стен синагоги воджерские евреи пользовались только идишем и считали оскорблением, когда кто-то обращался к ним на иврите. Случалось, ребе Ицик распекал тех, кто пытался заговорить с ним на этом языке. Он дошел до того, что запрещал своим последователям ездить на поездах, потому что они принадлежали английскому правительству, и посему билеты были напечатаны на иврите, на арабском и английском языках.
Пока Палестина оставалась в руках англичан, странности группы ребе Ицика не доставляли хлопот. В Иерусалиме некоторые евреи, точно так же убежденные в необходимости подчиняться Талмуду, случалось, забрасывали камнями машины «Скорой помощи», которые осмеливались работать в Шаббат, но в воджерской части Цфата улочки были такими узкими, что ни одна машина не могла въехать в них, так не было и повода для нападок. Но в 1948 году, когда замаячила возможность создания еврейского государства, возникли и проблемы.
К идее, что в Палестине может возникнуть такое государство, которое будет носить имя Израиль, ребе Ицик отнесся с отвращением. Он сказал своим сподвижникам: «Сама эта мысль возмутительна. Этого нельзя допустить!» Он столь яростно отвергал еврейскую государственность, что это уже стало граничить с одержимостью, и, когда несколько молодых людей из его общины действительно ушли в кибуц Макор, чтобы драться вместе с Пальмахом, он осудил их, словно те перешли в другую веру. «Тут не должен быть Израиль!» – протестовал он.
Для поддержки своих странных взглядов ребе Ицик прибегал к авторитету Торы. Раз за разом Бог подвергал детей Израиля изгнанию среди других народов: «И я рассею вас среди других язычников… и земли ваши опустеют, а города разрушатся». Иерусалим был оккупирован, а это означало, что арабы, удерживавшие Святую землю, действовали как посланцы Бога, и противостоять им было святотатством. Более того, Святая земля должна быть передана евреям только с приходом Мессии; вот тогда евреи и смогут выступить единым целым, а когда отдельные люди, как эти пальмахники, пытаются силой обеспечить приход Мессии, это недопустимая самонадеянность. Не должно быть ни Государства Израиль, ни иврита, ни сопротивления арабам. Пусть будут покорность, молитвы и смирение; а если арабы начнут резню, значит, на то Божья воля.
К счастью для Меммема Бар-Эля и его пальмахников, таких экстремистских взглядов придерживалась лишь горсточка воджерских евреев, и даже среди преданных последователей маленького ребе примерно половина слушали советы рава Лоуи и ребе Гольдберга: «Пальмах служит оружием Божьей воли. Помогайте ему любым образом, потому что на этот раз нам придется драться с арабами». Когда ребе Ицику рассказали, что говорят другие раввины, он сложил руки и опустил глаза долу.
– Им неведома Божья воля, – сокрушенно прошептал он.
Конфликт возник в четверг, 15 апреля, ближе к полудню, когда Плана Хакохен, отдохнувшая и посвежевшая после нескольких часов страстных занятий любовью с мужем, вышла на узкую улочку, что вела мимо дома ребе Ицика. Покидая новое жилье, она причесала коротко подстриженные волосы, закинула за плечо винтовку и одернула короткую юбку. Взгляд ее упал на мезузу, в соответствии с требованиями Торы прибитую к косяку. Чувствуя, что им предстоят дни испытаний, она подняла руку и коснулась ее. Одновременно она увидела на улице напряженную маленькую фигуру ребе Ицика.
– Чтобы нам сопутствовала удача! – сказала Илана на иврите. – Она нам пригодится.
Все, что делала эта нахальная девчонка, возмущало ребе. Вид у нее был как у распутницы. Она таскала ружье. Явно воевала за Государство Израиль. Она коснулась мезузы, словно это был обыкновенный христианский идол. Отнеслась к ней как к амулету на счастье. И еще обратилась к нему на иврите. Он с отвращением повернулся к ней спиной и пошел прочь.
Илана Хакохен, унаследовавшая воинственные принципы своего дедушки и отцовское отрицательное отношение к раввинам, действовала не раздумывая. К изумлению самодеятельного диктатора, она схватила его за плечо и так резко развернула к себе лицом, что у него свалилась шляпа.
– Не пытайся учить меня! – предупредила она.
Ребе Ицик не привык к возражениям, и беспрецедентное поведение сабры ошеломило его. Он нагнулся поднять шляпу, но неловким движением откинул ее еще дальше. Подняв глаза, он увидел перед ними дерзкие голые коленки, а потом и наглое загорелое лицо девушки. Непонятно, почему он закричал на идише: «Ты даже не замужем за этим мужчиной в доме, не так ли?»
– Когда говоришь со мной, – фыркнула Илана, – пользуйся языком этой страны!
Разъяренный ребе обрушился на нее с упреками. Илана не осталась в долгу. Ее решительный отпор привлек группу приверженцев ребе, и один старик воскликнул:
– Шлюха! Не смей обращаться к нашему ребе!
Илана резко повернулась к нему, и при этом ее движении приклад винтовки скользнул вдоль щеки ребе, отчего он отпрянул. Старику, который только что подошел, показалось, что ребе получил удар, и он было двинулся к Илане. Она ловко перехватила ружье обеими руками и пресекла его неуклюжую попытку.
Шум заставил Готтесмана выскочить на улочку, и он сразу же понял, что произошло. Он знал отношение Иланы к этим ультраортодоксам, над которыми потешались ее дед и отец, и он без труда мог представить реакцию раввина на нее, солдата рождающегося государства. Перехватив жену, он втащил ее в дом. Затем занял ее место на улице и попытался успокоить разъяренных евреев.
