штучки Микки Мауса?
– Уходи отсюда, – снова прошептал он. – Еврейская девушка, которая может оскорбить пожилую женщину. Какой же Израиль вы построите? – С неожиданной в нем силой он вытолкал из дома эту девчонку из Пальмаха, эту сабру с короткой стрижкой.
Несколько минут Илана неподвижно стояла на темной улице, слушая, как из соседнего дома доносятся звуки пасхального праздника. Это были мучительные минуты ее перерождения. Что она наделала? Она видела перед глазами растерянную бритоголовую женщину, парик которой валялся в грязи. Внезапно она закрыла лицо руками и содрогнулась, потому что ощутила пустоту в душе.
Так она и продолжала стоять, когда из-за угла вышел Готтесман, собиравшийся что-нибудь перекусить. Он отвел ей руки от лица и увидел, что Илана плачет.
– Что случилось, Лан? – спросил он.
– Я ударила… – Она больше не могла выдавить ни слова, но муж, догадавшись, что ей пришлось иметь дело с воджерским ребе, поцеловал жену и приказал ей оставаться на месте. Осторожно приоткрыв дверь, он вошел, чтобы поговорить с ребе. Через какое-то время он вернулся и, ничего не говоря, с подчеркнутым спокойствием взял Плану за руку.
– Куда мы идем? – спросила она.
– Извиняться.
– Нет! – дернулась она.
– Ты войдешь туда, – шепнул он, и в голосе его слышалась железная непреклонность. Она попробовала упираться, но он втащил ее и поставил перед пожилой женщиной.
– Моя жена хочет извиниться перед вами, – сказал он на идише.
Молчание. Он сжал ей руку. Молчание. Готтесман снова сжал ей руку.
– Мне очень жаль… – наконец прозвучало на иврите.
– На идише, – шепнул Готтесман.
– Мне очень жаль, – повторила его жена на иврите. Он еще раз, теперь до боли, стиснул ей пальцы, но она и в третий раз сказала на иврите: – Мне очень жаль. На улице я плакала от стыда. – Она выдернула ладонь из пальцев мужа и руками закрыла лицо.
Готтесман, потрясенный этой сценой, уже был готов увести жену из комнаты, где ей пришлось столько пережить, но тут его остановила пожилая жена раввина.
– Дети мои, сегодня Пасха, – сказала она. – И Илию вы встретите здесь. – Она заставила Готтесмана и Илану вернуться в центр комнаты, чтобы помочь ей праздновать Пасху, которая, как она предполагала, станет для нее последней. – Найди дрожжи! – шепнула она, полная радости времен своего детства, и Готтесман почувствовал комок в горле, когда понял, что для этой Пасхи, над которой нависла тень обреченности, эта пожилая женщина сберегла в доме кусочек хлебных дрожжей, хотя, скорее всего, не ждала гостей. И, разрываясь между паникой и фантазиями, она заняла нужное место и воскликнула, как много лет назад ребенком кричала в Гретце: «Мама! Я нашла дрожжи, которые ты проглядела!» – и небрежно, словно она была легкомысленной домохозяйкой, кинула их в огонь – как и предписывала Тора.
Таким образом дом был очищен. Она усадила гостей на шаткие стулья и поставила перед ними жалкие остатки еды, которую приберегла для этого святого праздника: горькие травы, пресный хлеб. Но никакого мяса, потому что Цфат голодал. Тем не менее, ей удалось найти две свеклы, из которых она сварила небольшую миску традиционного красного супа, символизирующего Красное море; раньше в России она варила на Пасху его целое ведро. Затем ее муж плотно затянул пояс, надел сандалии и взял посох, словно готовясь немедленно двинуться в путь, едва только Господь отдаст приказ, и все четверо участников празднества раскрошили сухой хлеб на маленькие кусочки и бросили их за спину, словно им тоже приходится бежать из Египта. И в заключение ребе разлил им по стаканам немного цфатского вина, после чего вознес молитву: «Да будь благословлен, о Господь Бог наш, Царь вселенной, который сохранил нам жизнь до этой минуты».
Для Готтесмана этот момент был полон невыносимой боли. Последний еврейский праздник, на котором он присутствовал, состоялся в Гретце, когда его большая и знаменитая семья отмечала Пасху 1935 года. В тот вечер кидуш читал его внучатный дядя Мордехай, и пятьдесят пять стаканов были налиты вином до краев – и за Шолома-романиста, и за Ицхака, профессора химии, и за Рашель, которая стала первым социальным работником в Гамбурге, за пять раввинов, двух поэтов, трех музыкантов и за честных бизнесменов. То была Пасха песен и скорби, потому что отец Готтесмана предвидел, что должно случиться, и уже в конце недели отослал своего сына Исидора в Голландию. Пятьдесят пять стаканов были наполнены вином в ту ночь, когда большая семья дружно пела «Козленок, козленок за два гроша» – и все пятьдесят пять, кроме двух человек, сгорели в пламени холокоста. «Кто даровал нам возможность этих минут», – молился воджерский ребе, и Готтесман почувствовал, что не в силах воспринять торжественность этого мгновения; К нему снова пришло головокружение, которое поразило его в то утро в самом сердце арабских деревень. И он медленно и осторожно сжал стакан с вином в ладонях, чтобы скрыть, как они дрожат.
По завершении молитвы жена раввина встала из-за стола и приоткрыла дверь, дабы проходящий мимо странник мог войти в нее, а муж ее налил пятый стакан вина и отставил его в сторону дожидаться такого странника; и тут пришел черед одного из самых торжественных и трогательных моментов еврейской жизни, который в тот вечер и сохранил Готтесману душевное здоровье. В Пасху, этот радостный праздник исхода евреев из египетского плена и их стремления к свободе, существует обычай, при котором самый юный член семьи мужского пола звонким голосом задает четыре традиционных вопроса, ответы на которые и объясняют смысл Пасхи. Но поскольку тут не было мальчика, и ребе, и его жена, и Готтесман повернулись к Илане, как к своему любимому ребенку, и она густо покраснела.
В таком атеистическом поселении, как Кфар-Керем, не было принято отмечать еврейские праздники, потому что твердоголовые последователи Шмуэля Хакохена были убеждены, что еврейская религиозность в массе своей и архаична, и вообще оскорбительна; но если какие-то отдельные семьи хотели соблюдать Пасху, как память о свободе, они могли это делать. Натаниель Хакохен с женой никогда к ним не относились, но в домах у подруг Илана несколько раз присутствовала на этом торжественном празднике, так что, по крайней мере, примерно представляла себе его ритуал. Запинаясь, она прошептала знаменитый предварительный вопрос: «Почему эта ночь отличается от всех других ночей?» И тихим голосом задала первый вопрос: «Почему в другие ночи мы едим хлеб на дрожжах, а сегодня пресный?» Трое евреев хором пропели ей ответ, и она запнулась в нерешительности на втором вопросе: «Почему в другие ночи мы едим овощи, а этим вечером только горькие травы?» И снова слушатели хором дали объяснение, и она приступила к третьему вопросу.
Она забыла его. Готтесман покраснел, словно был взволнованным отцом, на ребенка которого смотрят сотни глаз. Ребе заерзал. Наконец его жена прямо показала Илане на свои руки – мытье их и было темой третьего вопроса, но Илана решила, что ей показывают на стул. «Ну да! – звонко вскричала она, полная детского восторга. – Почему в другие вечера кто-то сидит расслабившись, а другой напряженно, а вот сегодня всем хорошо?» Это был четвертый вопрос, но ее никто не поправил, потому что из арабского квартала ударил треск автоматных очередей, и Готтесман, вскочив, схватил оружие и рванулся в открытые двери.
Илана рефлекторно тоже вскочила из-за пасхального стола и кинулась к своему оружию, но ее остановила жена раввина.
– Сегодня пасхальная ночь, – сказала она, снова усаживая Илану на стул.
Она вернулась к дверям и снова распахнула их, а ее муж продолжил оставшуюся часть праздника, задав вопрос: «Почему мы оставляем открытой дверь? Почему мы наливаем лишний стакан вина?» – и теперь Илане пришлось отвечать, сохраняя смешные, но любимые традиции волшебной сказки, чтобы пророк Илия мог присоединиться к этому празднику – и по традиции все повернулись лицом к полуоткрытой двери, чтобы сразу же увидеть появление Илии. Но, глядя на дверь, Илана молилась, чтобы в ее проеме возник не Илия, а Готтесман. Огонь становился все плотнее.
Закончилась и древняя легендарная песнь. Ребе высоким голосом пел о счастье евреев, с которым они ушли к свободе, пусть даже это была свобода пустыни без воды и пищи. И празднование обрело тот странный и совершенно еврейский характер, когда все присутствующие запели песенку, которая звучала как колыбельная:
