говорила, что зелёный цвет ей очень нравится, к тому же этот камень высоко ценится за редкость.
Хомма засмеялся и что-то пробурчал в ответ. «Вся причина в том, что изумруд — майский камень. Кёко Синдзё родилась в мае и хотела, чтобы кольцо было с
Из трубки послышался голос Миттян:
— Хомма-сан, когда госпожа Сэкинэ вернётся, передайте ей, пожалуйста, что мы беспокоились о ней — и начальник, и я. Скажите, что мы её очень ждём.
Хомма пообещал, а когда повесил трубку, то впервые на мгновение подумал о Кёко Синдзё с осуждением: они-то ведь действительно ждут её!
В это время раздался страшный грохот, который донёсся из прихожей. Это со всего маха хлопнула входная дверь.
В изумлении Хомма и сидевший рядом с ним Тамоцу дружно бросились в коридор.
Это был Сатору. Распахнув шкафчик, он достал металлическую бейсбольную биту, с которой они с отцом иногда тренировались. Из шкафчика выкатились мячи, посыпались стопки старых газет. Расшвыривая всё это ногами, топча и пиная, сын с битой в руке выскочил назад в прихожую.
— Сатору, ты чего? Зачем тебе бита? — заорал Хомма, но мальчишка, не слушая, понёсся прочь.
— Я его остановлю!
Вместо Хоммы, которому было бы не угнаться за сыном, вслед ринулся Тамоцу — видимо, почувствовал, что случилось что-то неординарное. За ним, придерживая края фартука, бежал Исака. В конце коридора Тамоцу схватил Сатору за руки, но тот продолжал вырываться. Всё лицо его было в слезах и в грязи. Подоспевшие Исака и Хомма переглянулись. Локти и колени мальчика были все в ссадинах, гольфы сползли, и на голени красовался свежий, расплывающийся прямо на глазах синяк.
— Послушай, наконец! Я же сказал: прекрати! Да не маши ты этим! Хватит, ну!
Стоило Тамоцу вынуть из рук Сатору биту, как тот, словно капризный малыш, сел на корточки и съёжился.
— Подрался? — склонился над ним Хомма. — Если подрался, так что же за битой пришёл? Так только трусы поступают. Зачем ты потащил с собой эту штуковину?
Сын плакал и даже не прикрывал лицо руками. Между всхлипываниями он старался что-то выговорить в своё оправдание, но получалось только:
— Скле… Скле…
— Склероз? — точно попугаи, хором повторили Хомма с Исакой.
— Склероз? — изумился Тамоцу.
— Это собака, — отозвался Хомма. — С ним что-то случилось? Ты его нашёл?
Зубы Сатору заскрипели.
— Он погиб!
— Погиб?..
— Это из класса… Тадзаки, гад. Он Склероза… убил! Говорит: выкинул…
— Что ты говоришь-то? — У Исаки сорвался голос. — Это правда? Сатору-тян!
— Правда! Всё-таки мы узнали…
— Поэтому ты подрался?
— Угу, — раздался откуда-то сверху чей-то голос.
Хомма поднял глаза и увидел Каттяна. Это был крупный, толстый мальчишка, но отделали его не хуже, чем Сатору. Лицо — полосатое от грязи и слёз, а на щеке большой порез.
— Гад Тадзаки убил и выкинул нашего Склероза. Мы, как нас дядя Икари научил… Сле-сле- следствие… Вот он и испугался…
— Неправда! — рыдал Сатору. — Он бы сам нам сказал… Даже если бы его не припёрли… Он ведь хвалился!
— Почему он убил собаку? — Исака всё ещё комкал фартук. Даже его круглые щёчки выражали гнев.
— Потому что держать животных в квартире нельзя нарушение правил.
— Но за это же не убивают!
— Он го-го-гово… гово… — От слёз Сатору стал заикаться. — Говорил, раз нарушаете — можно убить, другим будет пример…
— Зверство, — бросил Тамоцу. — И ты с ним дрался? Тогда я на твоей стороне.
Однако ни Сатору, ни Каттян, похоже, уже не хотели больше воевать. Каттян плюхнулся рядом с Сатору и, сидя на корточках, буркнул себе под нос:
— Он сказал: раз хотите собаку, купите особняк.
— Особняк?
— Такой, как у них, свой дом…
— В собственном доме — собаку можно. А когда бедняки из многоэтажек держат псов — это наглость. Неуважение к хозяевам особняков.
Выпалив всё это, Сатору и Каттян заревели в голос. Стоявшие над ними Хомма и Исака снова переглянулись. Сказать тут было нечего.
— Да что же это такое… — пробормотал Тамоцу.
Из-под ноги у него, дребезжа, покатилась железная бита.
21
Наступил следующий день, и Хомма встретился с женщиной, которая приютила у себя Сёко, когда та не могла больше оставаться в апартаментах «Касл», поскольку давно уже не платила за квартиру. Как раз в это время Сёко обратилась к адвокату Мидзогути и начала процедуру банкротства.
Женщину звали Фумиэ Мияги. Сотрудница адвокатской конторы Саваки отрекомендовала её как коллегу Сёко по работе в баре «Голд», однако при встрече истинная ночная профессия этой женщины так и била в глаза: длинные ногти, вызывающе открытые босоножки, духи с тяжёлым ароматом при полном отсутствии косметики и причёски (волосы просто стянуты каким-то тюрбаном).
На вид лет тридцать пять, тридцать шесть. Днём, когда Хомма разговаривал с ней по телефону, он по голосу — не то низкому, не то хриплому — предположил, что женщине уже за сорок. При желании в этом голосе можно было услышать интимные нотки, но кому-то её тон показался бы грубоватым и бесцеремонным.
Хомма, Тамоцу и Фумиэ втроём пришли в только что открывшееся кафе недалеко от квартиры женщины в районе Сибуя. Время ланча недавно закончилось, и кафе пустовало.
— В дневное время сидеть на виду у самого окна — просто мука, спасибо, что хоть столик в углу… Я тоже волновалась за Сёко-тян, потому что она как-то внезапно исчезла. Но я подумала, что она, может быть, нашла приличного человека, потому и не стала её разыскивать.
Пуская дымок сигареты «Сэвен стар», Фумиэ пожала плечами, обтянутыми джемпером причудливого покроя. Хомма дал волю воображению и живо представил, как она могла бы, засунув руку под свитер, расстегнуть замочек, другой рукой освободить бретельки, а потом вытянуть лифчик из рукава.
— И что, действительно никто не знает, куда она делась? Она исчезла, никого не предупредив?
— Да, похоже на то. Вы когда последний раз её видели?
Фумиэ покачала головой:
— С тех пор как вы мне позвонили, я всё время об этом думала… Может, на позапрошлый Новый год… Не помню точно.
Женщина некоторое время внимательно разглядывала фотографию Кёко Синдзё, которую положил перед ней Хомма. За это время её сигарета истлела до самого фильтра. Она смяла окурок, не обращая внимания на пепельницу, и наконец произнесла:
— Я её не знаю. Никогда не видела.
