– Дьявольское отродье!
Магистр начал раздеваться. Раздевался он с почти математической педантичностью, уделяя особое внимание тому, чтобы тщательно свернуть одежду и аккуратно уложить ее в стопку. Затем, голый, магистр встал над неподвижным телом Томазо делла Кроче, поставив ноги по обе стороны его белых бедер.
– Теперь скажи мне, инквизитор, каков первый и самый важный принцип нашей гностической веры?
– Я в ереси не разбираюсь.
– Отвечай.
– Ваша так называемая «вера» вся полна грязи и мерзости, так что я просто не знаю, с чего начать, Андреа де Коллини.
– Тогда позволь мне помочь тебе. Материя. Материя и Дух. Первый и самый важный принцип нашей веры в том, что материальное бытие – зло и оно сотворено Сатаной.
– Ересь, – прокричал делла Кроче, выплевывая землю изо рта.
– Это истина. Тело – мерзко и зловонно, ибо вся плоть – дело рук Злодея. Это темница, в которую заключена душа. Повтори это. Скажи, что плоть от Сатаны.
– Никогда. Мир сотворен нашим Богом Отцом, Отцом нашего Господа Иисуса Христа, и все сотворенное им – хорошо.
– Тело – хорошо? – медленно спросил магистр.
– Да, тело – хорошо, и быть тебе вечно в аду, если ты говоришь, что это не так.
– Ну, ладно, инквизитор. Сейчас посмотрим, как хорошо твое тело.
И в этот момент я заметил, что у магистра была полная эрекция. Мое сердце бешено заколотилось. Я знал, что есть такие больные души, которые могут возбудиться, только чувствуя боль или видя, как причиняют боль другим. Я не понимал этого, но знал, что так бывает. Но магистр? Этого не может быть. Я просто знал, что этого не может быть, однако его чудовищное безумное намерение стало теперь вполне ясным, и это не давало возможности прийти ни к какому другому заключению – или, точнее, не давало возможности прийти ни к какому разумному, логичному заключению, которое поддавалось бы пониманию. Хотя, возможно, я на мгновение забыл, что безумные порывы нельзя понять.
– Посмотрим, как приятно твое тело, Томазо делла Кроче. О да, да, мы вместе узнаем, проделав путь через невыносимую боль, ты и я. О, какие чудеса откроет мой дружеский урок! О Томазо, Томазо, давай же приступим к учению…
Длинный пенис магистра подрагивал. Андреа де Коллини опустился на колени, просунул пальцы между ягодицами делла Кроче и нежно раздвинул их.
Крик ужаса:
– Во имя Господа, нет!
Я, потрясенный, наблюдал, как он навалился на делла Кроче, вогнал свой твердый член глубоко-глубоко инквизитору в анус и начал совершать толчки. Он бессмысленно бормотал, шептал что-то на ухо своей жертве, на губах скопилась слюна, он тяжело дышал и все снова и снова безжалостно и яростно пихал свой член.
– Да, да, да, разве я не говорил тебе? Разве я не предупреждал тебя, мой милый, любимый враг? О, о, о, разве тело сейчас не хорошо? Разве боль не дает радости? Разве твой Бог замыслил все это не для твоего удовольствия? Скажи, что я прав, Томазо делла Кроче… о…!.. скажи, что моя философия истинна. Разве я, жалкий еретик, не глубже понимаю истину, чем ты? Верный, преданный и кровожадный сын Святой Матери Церкви?
– Будь ты… о Иисусе, Иисусе, спаси меня!.. ты проклят…
– А ты… о, мой земной ад… был проклят в тот день, когда родился…
Мы наблюдали разинув рты за этим ритуализированным актом сексуального насилия, мы были почти полностью заворожены, но разве ужас не завораживает или не околдовывает? Магистр действовал с бешеной энергией – его явно питала смертоносная смесь ненависти и отчаяния, – с такой бешеной, что я подумал, что он старается в клочья разорвать все внутренности делла Кроче.
Вот магистр начал достигать высшей точки:
– О Томазо, Томазо… как… как же я тебя пре-зира-ю!
Он расслабленно упал и некоторое время пролежал неподвижно. И тела двух голых мужчин, замаринованные в лунном свете, показались мне единой удивительной композицией, скульптурной группой, давно упавшей с пьедестала, вечным единством в сердце неподвижности, многозначительным красноречием, безвременно схваченным в немигающем взгляде безмолвия.
Это было безумием.
Когда магистр наконец вынул и нетвердо поднялся на колени, я увидел, что его пенис был измазан кровью: на нем блестел и триумф, и трагедия. С раздувшегося кончика капало семя; семя и кровь – символ жизни и символ смерти.
– Скажи мне теперь, инквизитор, – проговорил он, – тело – это все еще хорошо?
Делла Кроче ничего не ответил. Затем, вдруг снова охваченный силой безумия, магистр приказал:
– Пеппе! И вы, все! Нино! Переверните его на спину.
Мы неохотно исполнили приказание, стараясь не смотреть на делла Кроче. Мы развязали веревки, связывавшие кисти рук и ноги у щиколоток, и, приподняв, посадили его. Невероятно, но если не считать боли в его взгляде, он был спокоен. На его тонких сухих губах даже играла слабая улыбка. Нежная складка кожи на его безволосом животе растрогала меня. Совершенно неожиданно. И я почувствовал просто невыносимое сострадание. Не знаю почему. Иногда такое случается: детская слеза, тени и свет на лице старой женщины, завиток волос на затылке у незнакомца, и сердце сжимается. Иногда кажется, что
