Я впервые увидел Генриха Херве, когда он в один из вечеров вошел в II Giardino di Piaceri со смуглым, коренастым молодым спутником; на Генрихе была мягкая фетровая шляпа и большой черный конторский плащ, завершенный нелепой застежкой — это, как я позже узнал, было обыкновенной попыткой замаскировать свои большие габариты. Тщетно, могу добавить, так как — с плащом или без него — было совершенно очевидно, что Генрих весил чрезвычайно много. Он опирался на трость из черного дерева, украшенную головой льва на наконечнике, вырезанном из белой кости.
Пара прошествовала к одному из моих самых приватных столиков, спрятанных в углу подальше от двери на кухню, где освещение было мягким, а тени — соблазнительными. Когда я говорю «они прошествовали», пожалуйста, не сочтите, что это было проделано учтивым или даже сносным образом — вовсе нет; Генрих находил преграды там, где их не было, он просил прощения у людей, которые сидели в пяти или шести футах от него, он ронял свою трость, по меньшей мере, дважды и останавливался, чтобы поднять ее с величайшей суетой и беспокойством. Короче, он выглядел явно нелепым для всех людей, находящихся в ресторане. Обычно люди полагают, я знаю, что чрезвычайно толстый человек может с удивительной легкостью держаться на ногах, или обладать ловкостью и грацией, противоречащей его полноте, но я настаиваю на том, что подобное предположение необоснованно и является результатом неуместного романтизма, сентиментальной веры в необычайную доброту природы — следствиями ожирения являются геморрой, варикозное расширение вен, непомерная отдышка и проваленные дуги, никакой ловкости. Конечно, Генрих Херве не отличался легкой поступью и изящными движениями: он пугал пространство, в котором передвигался, пихаясь и фыркая, толкая и тяжело дыша, молотя руками и изворачиваясь своим тучным телом сначала в одну сторону, потом в другую, словно мир и все, что его наполняет, стояло у него на пути. Это не было красивым зрелищем, которое, маня, сверкало почти всеми цветами, он был немного похож на Германа Геринга; естественно, он обладал тем же надменным нравом.
— Более чем скромное заведение, — заявил он эдаким сочным, смачным театральным голосом, когдп и подошел спросить, все ли в порядке. — Но оно удовлетворит ниши столь же скромные потребности на один вечер. Я не подражаю.
— У господина зарезервирован столик? — сказала Жанна, приближаясь к столу.
— Зарезервирован? — передразнил её Генрих, оглушительно, заставив это слово звучать, словно антиобщественный недуг.
— Да, господин, именно так.
— Но заведение наполовину пустое
— Оно наполовину полное.
— Ба!
— Значит, у господина ничего не зарезервировано.
— Конечно, нет. Моя дорогая юная леди, я только что пришел из Teatro Cherubini, где я давал сольный концерт Германского Соло перед специально приглашенной публикой из исключительно разборчивых ценителей, которые — добавлю без лишней скромности, поскольку это сущая правда — устроили мне не менее чем семь выходов на бис. Семь! Даже профессиональные артисты вроде меня — да, я из таких — не часто вызываются после целой программы, ведь это вызывает дополнительные издержки интеллектуальной, эмоциональной и физической энергии. Следовательно, моя дорогая юная леди, я выжат — обессилен! — в сознании, в душе и телом. Я голоден и томим жаждой, как и Анджело, мой спутник. Пожалуйста, позвольте нам посидеть и насладиться ужином. Я не сомневаюсь — так как мои инстинкты говорят мне, что еда будет обыкновенной — в том, что в данный момент не стоит устраивать проблем с администрацией.
— Господин может остаться на этом месте, — ответила Жанна с чувством собственного достоинства.
— Спасибо. А теперь, окажите мне любезность, принесите меню.
Жанна поклонилась и пошла к кухне.
— Кто этот человек? — спросил я, остановив ее около двери.
— Я не знаю, Маэстро. Но не сказала бы, что мне нравятся его манеры.
— Этого для меня достаточно, — сказал я.
«Скромный» ужин Генриха состоял из Salade Danicheff,
Civet de Lapin a la Framaise, Petits Soufflus Glams auxAbricots, Sorbet au Champagne и, чтобы сопроводить кофе, Chocolate Chestnut Pavu, украшенный оригинальными листьями из горького шоколада. Он закончил несколькими стаканами атаго. Закурив тонкую турецкую сигарету с нелепым фильтром в серебристой обертке, он выдохнул дым уголком рта и широко раскинулся на спинке стула.
— Я предсказывал, что это будет обычно, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности. Позже я узнал, что это было его привычкой — без слушателей, или со слушателями, которые имели желание выслушать, Генрих говорил бы в любом случае. И пел.
— Где эта девушка? — пророкотал он, размахивая сигаретой в воздухе.
Жанна немедленно материализовалась.
— Да, господин?
— Я бы хотел поговорить с Maestro di cucina, если вы не против.
— Господин Крисп…
— Крисп? Крисп? Невероятно! Приведите его немедленно!
— Я здесь, — сказал я, подходя к столу.
Генрих посмотрел на меня со странной смесью удивления и удовлетворения.
— Вы — Крисп? Шеф-повар этого заведения?
— Шеф-повар и — и — владелец, да.
С позволения Мастера Эгберта.
Он протянул пухлую, волосатую руку. Ногти на пальцах были длинными и аккуратно отполированными; на указательном пальце он носил огромный аметист, вставленный в зазубренное белое золото, и было еще меньшее кольцо, украшавшее его мизинец.
— Позвольте мне поздравить вас! — несдержанно закричал он.
— Спасибо.
— Я ожидал — как сказать? — терпимо сносной еды, которая на самом деле и была, но если бы я мог знать, что Maestro di cucina был англичанином, я бы ожидал гораздо худшего. В пределах видимости неминуемых ограничений ваша раса лишена каких бы то ни было талантов, который у вас есть; должен заметить, что вы создали как минимум небольшое чудо. Трудно воскресить мертвого — но — да, восстановление нескольких расслабленных, по крайней мере.
Я в итоге попытался убедить себя в том, что это был комплимент — так сказать.
— Господин слишком добр.
— Вы обучались в классических французских традициях?
— Вообще-то нет. Большая часть из того, что я создал — французское, кое-что итальянское. Находясь в Риме, вы понимаете…
Обрюзгший рот Генриха открылся; струйка со сладким запахом голубого дыма вылетела кольцами и пронеслась мимо моего лица.
— Создал! — прогрохотал он. — Вы называете себя создателем?
— Конечно.
— Тогда вы непременно должны быть художником, если можно выразиться. Тем, кто подсознательно и безошибочно осознает природу своего призвания — о! — душа шеф-повара, сердце поэта, видение художника, эмоциональная сила и изящная техника певца, такого как я — это все одно и тоже. Необходимо полностью осмыслить призвание, прежде чем сумеешь всецело предаться ему.
Я явно испытывал чувство дискомфорта, ведь это могла быть моя речь.
