Дэвид Мэдсен
Шкатулка сновидений (Casket of Dreams)
Я не понимал, я ли вижу сон — или меня видят во сне. И эта мысль причиняла мне ужасные страдания, пока я не осознал, что все это, в сущности, не имеет ни малейшего значения.
1
… только я поднес ко рту вилку с кусочком filet de boeuf roti Villette[1] — свет внезапно погас, и со всех сторон на меня неожиданно нахлынула кромешная тьма. Поезд дернулся, содрогнулся и замер. За окнами тоже, как и внутри, воцарился плотный мрак, и не имело ни малейшего смысла пытаться разглядеть что-нибудь. Меня словно завернули в глубокую, чернильно-черную тишину, герметично и надежно упаковали, как и наш поезд, попавший в плен к ледяной снежной пустыне, раскинувшейся вокруг. И тут прямо над ухом раздался голос. Он напугал меня почти до смерти — ведь, насколько я помнил, я был единственным посетителем вагона-ресторана.
— Не волнуйтесь, — произнес голос, — мы скоро тронемся. Позвольте спросить, вы направляетесь в Б…?
— Нет, — ответил я.
— Тогда, может быть, в Р…?
Я испугался еще больше, меня потрясло осознание того, что я вообще-то не помню, куда еду. Это была полная чушь! Ведь в кармане моей куртки лежит билет! Правда, в такой темноте все равно ничего не разберешь.
— Нет, не туда, — выдавил я из себя.
— Ах, вот как. В таком случае, быть может, вы позволите мне спросить…
— Нет, пожалуйста, не задавайте мне больше никаких вопросов! Они меня расстраивают.
— Отчего же? — немедленно проигнорировал мою просьбу голос.
— Оттого, что я, похоже, не в состоянии на них ответить! Дело в том, что, пока вы не спросили, я считал, что отлично знаю, куда еду. Теперь же…
— Вы сомневаетесь?
— Хуже. Я просто-напросто не могу вспомнить. А до какой станции следует поезд?
— Ну, по правде говоря…
— Нет! Я этого не вынесу! Я не хочу знать!
— … в любом случае, если пути впереди нужно очистить от снега, нам придется подождать.
— Я думал, снегопад прекратился несколько часов назад, — сказал я.
— В этой части света всегда идет снег. В такое время года.
— А в какой части света мы находимся? Где мы?
— Судя по всему, вы удивительно спокойно примирились со своей топографической амнезией, — заметил голос.
— Когда-то я прожил двенадцать месяцев в монастыре дзен, — ответил я. — Учился там воспринимать вещи такими, какие они есть на самом деле.
— Значит, учение не пропало даром?
— Даже если бы совсем ничего не вышло, я бы не понял этого, ведь, научившись принимать вещи такими, какие они есть, я стал бы одинаково безразличен как к поражению, так и к успеху.
— Конечно же, нет, — возразил голос. — Ведь если вы постигли способность принимать успех или неудачу такими, какие они есть — или, правильно выражаясь, достигли татхаты — значит, учение, несомненно, было успешным. Безразличие обязательно исключает неудачу — но не мешает вам отличить успех от неудачи.
— Я не улавливаю причинно-следственную связь.
— А разве не этому учит дзен? Что мы не должны искать причины?
— Похоже, вы ужасно много об этом знаете, — меня немного рассердила непрошеная демонстрация знаний, превосходящих мои.
— Так и есть. Я три года был личным секретарем Учителя Хуи По.
Я непроизвольно сглотнул.
— Удивительное совпадение, не правда ли? — с трудом произнес я. — Неофит дзен — и доверенное лицо великого Учителя Хуи По, вместе запертые в полной темноте занесенного снегом вагона-ресторана, посреди… где, вы сказали, мы находимся?
— Мы в абсолютном бездействии, мой друг. Это татхата. Таково настоящее положение вещей.
Несколько мгновений меня окружала только тишина, потом я спросил:
— Может быть… может быть, вы ответите на один мой вопрос? Я всегда хотел знать…
— Если смогу, я, конечно, отвечу.
— Какой звук раздается, когда аплодируют одной рукой?
В ту же секунду мою макушку сотряс мощный удар. На меня обрушилось что-то, похожее на свернутую газету или, возможно, картонный цилиндр, в каких по почте отправляют сертификаты и большие фотографии. Вскрикнув, я прикрыл голову ладонью.
— Мне же больно! Как вы можете? Зачем вы это сделали?
— Друг мой, я всего лишь отвечал на ваш вопрос. Именно таким образом Хуи По мгновенно открыл мне путь к просветлению.
Я был взбешен.
— Однажды, — спокойно продолжал голос, — он вылил кружку с кипящим чаем на обнаженные яички одного из своих красивых юных учеников, задав при этом вопрос: «Что ты делаешь, когда получаешь ожог?». Ученик закричал от боли. «Именно это», — кивнул Хуи По и ударил юношу ногой по обожженной мошонке. И ученик достиг сатори.
— Как вам не стыдно, — спросил я, — рассказывать такое совершенно незнакомому человеку? И как вам удалось так точно прицелиться в этой кромешной тьме?
— Однажды Хуи По поручил мне перевести «Дзен и Искусство контроля мочеиспускания» на датский. Боюсь, часть величия и глубины этого труда пропала.
— Кстати, что тот ученик делал с обнаженными яичками?
— Я бы предпочел не говорить.
— И таким образом вы поступаете со всеми, кто задает вам простой вопрос? — поинтересовался я, вовсе не успокоенный мыслью о том, что секретарь Хуи По ответил мне гораздо мягче, чем сделал бы это сам Учитель.
— Ваш вопрос вовсе не так прост, и вы должны это знать, даже проведя в вашем монастыре всего один год.
Но — нет, не всегда, нет. Пожалуйста, позвольте мне извиниться.
И тут, к моему величайшему изумлению, я почувствовал, как кто-то целует меня прямо в губы. Это, без сомнения, был мужчина — поскольку в его поцелуе ощущалась похотливая настойчивость, сдерживаемый хищный голод, какого не найдешь у женщины, а тем более у леди. Кроме того, его лицо шершавилось грубой щетиной.
— Да как вы смеете! — воскликнул я и отпрянул назад, размахивая в темноте кулаком.
— Татхата.
Теперь его рука проникла под мою рубашку, и нежные кончики пальцев ласкали мой левый сосок, трепеща, поглаживая, пощипывая.
— Что, черт побери, вы творите?!
Уже две руки, пальцы бегают, точно лапки целеустремленных пауков.
