Я ощущал жар ее чувственного тела. Полные груди прижимались к моим ребрам.
— Полностью с тобой согласен, — ответил я.
Возможно, это было связано с покачиваниями экипажа, но я моментально возбудился. Эрекция почти причиняла боль.
— Как чудесно было бы, — шептала Адельма, легко прикусывая мочку моего левого уха, — заняться любовью под такими звездами.
— Да, но…
— Забавно, не правда ли? — продолжала она. — Все, что мы говорим о любви, вообще-то бессмысленно!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, нельзя заняться любовью, потому что это не дело, которым занимаются; нельзя окунуться в любовь, потому что это не пруд, и не море, и не канава; и другой человек не может быть твоей любовью, потому что любовь — это то, что чувствуешь. Люди говорят, что любят шоколад, или вишни, или щенков, но с ними же нельзя переспать, верно? По крайней мере, не с шоколадом и не с вишнями.
— Адельма…
— О, Хендрик, давай?
— Давай что?
— Займемся любовью. Невзирая на невозможность такого действия.
— По-моему, это невозможно. То есть, здесь страшно неудобно.
— О, но только представь себе! Магия ночи, окутывающая снежная тишина, мы, соединившиеся в обоюдной страсти под безбрежным небесным пологом…
— Господи, я действительно этого хочу.
Тогда, со слегка неожиданной и нервирующей врачебной деловитостью, она предложила:
— Расстегни брюки. Я сяду к тебе на колени, и ты сможешь войти в меня.
— А как насчет твоих… ну…
— На мне ничего нет.
— А.
И мы осуществили это, хотя я по-прежнему держал в одной руке поводья, а в другой кнут. Адельма начала сладострастно двигаться, вздыхая и постанывая.
— Интересно, что бы сказал доктор Фрейд, если бы узнал?
— Узнал что? — выдохнул я.
— Что мы осуществляем плотское сношение всего в паре футов над его головой…
— Возможно, написал бы монографию… О, я не выдержу!
— Ты не выдержишь? — отозвался снизу Малкович. — А обо мне ты подумал?
— Быстрее! — вскрикнул я. — О, пожалуйста, быстрее!
— Я не могу быстрее! — завизжал Малкович. Я ткнул его в шею кончиком кнута.
— Не ты, идиот!
— Разве я не говорила, что это будет чудесно? — прошептала Адельма, приподнимаясь и опускаясь с удвоенной энергией.
— Я бы так не сказал!
— Заткнись, Малкович! — взвыл я; вспыхнувший где-то в нижней части спины огонь охватывал и пожирал всё мое тело.
— Остановись, о, прекрати! — застонал я, не в силах вынести наслаждения.
— Остановиться?
— Ты хочешь, чтобы я прекратила? — промурлыкала Адельма.
— Нет! Никогда, ни за что…
— Реши же, наконец, ты, кретин!
Оно приближалось, неиссякаемое пламя, неутолимый поток; внезапно кнут выпал из моей руки, поводья ослабли…
— Господь Всемогущий!
— Ради Бога! — взвизгнул доктор Фрейд.
Я посмотрел вниз. Дверь экипажа открылась, и оттуда свешивался пожилой джентльмен, его морщинистое лицо было перекошено от ужаса.
— Стой, стой!
Тут Малкович испустил страшный крик, и экипаж, казалось, поднялся в воздух. Перевернувшись, он прыгнул, точно привязанный к невидимой нити, и мои руки, тщетно ищущие опоры, схватили пустоту. Доктор Фрейд выкрикивал что-то, но я не мог разобрать ни слова, потому что мои уши — всю мою голову! — заполнил ревущий, свистящий звук, подобный мощному порыву ветра. Раздался громкий треск, полетели обломки дерева, и мое тело, каждая его кость, взлетело с кучерского места, будто под ударом гигантского кулака, а потом словно врезалось в каменную стену, по которой его безжалостно и размазали.
На короткое мгновение, перед тем как опустилась непроглядная темнота, я ощутил кожей мягкую, успокаивающую прохладу…
… ее источником оказался кондиционер в просторной комнате с высокими окнами, занавешенными пурпурным камчатным полотном. Я стоял на возвышении, лицом к аудитории, по меньшей мере, в сто человек. Вспышки камер. Какую-то ужасную секунду я думал, что это моя вторая попытка прочитать лекцию по искусству пения йодлем, и у меня по спине побежали тошнотворные мурашки; однако, нет, этого не могло быть, потому что рядом со мной на помосте в резных, позолоченных креслах сидели доктор Фрейд, Малкович и граф Вильгельм. По-видимому, они только что закончили аплодировать. Я стал мишенью множества выжидающих, любопытных глаз.
Откуда-то сзади раздался мужской голос, усиленный микрофоном.
— И, таким образом, с огромным удовольствием вручаю премию имени Лилли Франкенхаймер в жанре оригинальной современной фантастики господину Хендрику…
Мне?
Значит, я все-таки стал писателем! И не только: я написал роман, который признали достойным награды, я завоевал премию Лилли Франкенхаймер! Я, как говорят, «сделал это»! Я был настоящим автором. Мечты воплотились в жизнь.
— … удивительное литературное путешествие, «Шкатулка со сновидениями», отрывок из которого автор любезно согласился прочесть нам.
Тоненький голосок в моей голове надрывался: «Это точно сон, не сомневайся…» — но я заставил себя не обращать на него внимания. Жаль, я не расслышал свою фамилию, это было бы весьма полезно. Однако, что значат имена, когда меня наградили знаменитой премией Лилли Франкенхаймер? Точнее, я полагал, что знаменитой, потому что никогда раньше не слышал о Лилли Франкенхаймер. Правда, Инге Франкенхаймер однажды стащила у моей матери узор для вязания и выиграла конкурс на «Лучшую зимнюю шерстяную кофту на пуговицах без воротника», организованный в нашем городке монахинями. Забавно, что я вспомнил об этом в такой момент. Или я просто перепутал награды?
— Кроме того, по особой просьбе, мы хотели бы, чтобы это была противоречивая и подробная сцена соития Малковича с прелестной Адельмой.
Все затаили дыхание, кое-кто захлопал в ладоши.
— Кто об этом попросил? — проворчал я.
— Я! — произнес Малкович.
Посмотрев вверх, он игриво ткнул меня локтем в бедро.
— Нет, — решительно сказал я. — Лучше я прочитаю противоречивую и подробную сцену соития Адельмы с юным героем.
Кажется, до меня донесся разочарованный вздох аудитории.
— Он явно не собирается читать это, — заявил кто-то.
Труди Меннен! Повернувшись, я огляделся, но не увидел ее. Находилась ли она в комнате — или только в моем сознании?
— Да почему же нет?
