Я ушам своим не поверил. Ни в одной из моих книг не говорилось о том, что ум способен осуществлять психологическую коррекцию, что он может обучать других (в педагогике и психиатрии Содружества это азы, но тогда мне такое и в голову не приходило).
Она не ответила.
– Мама умеет разговаривать только со мной, – вмешался Дени. – Тебя и папу она не слышит. У вас обоих сил не хватает.
Дон потрясенно взглянул на испуганного сосунка, едва вылезшего из пеленок.
– Это у меня сил не хватает?! – взревел он и двинулся к сыну, чтобы вытащить его за шиворот из угла и задать трепку.
Солнышко почувствовала, а я прочел это намерение в мыслях Дона. Мы кинулись ему наперерез, но Дени остановил нас взмахом руки и гордо выпрямился перед отцом.
– Папа не тронет меня. – Ростом он едва доходил Дону до колена. – Ты никогда меня не тронешь, папа.
В его словах отсутствовала вопросительная интонация. Взгляд голубых глаз был тверже стали.
– Нет, – сказал Дон. – Никогда.
Мы с Солнышком одновременно перевели дух. Она наклонилась и взяла Дени на руки.
Дон обернулся ко мне. Он двигался как в трансе или на грани паралича. Но экран поставил на место. Я понятия не имел, какое послание, какой принудительный импульс передал ему Дени, но был уверен, что отныне Дон и впрямь пальцем его тронуть не посмеет. На меня это, разумеется, не распространялось.
– Думаю, Роги, тебе не стоит больше себя утруждать.
– Да, наверное, – откликнулся я.
Ребенок потянулся ко мне с утешением. В те дни я не ведал о скрытом модуле телепатической речи, но почему-то сразу понял: кроме меня, никто не слышит Дени.
– Совсем ребенка разбаловали. К тому же у Солнышка скоро не будет времени на ваши забавы. Она сказала тебе, что опять в положении?
Солнышко крепко прижала к себе сына; в глазах у нее стояли слезы. Она ничего мне не говорила, а я не обратил внимания на то, что она вяжет.
– Поздравляю, – бесцветным голосом произнес я.
Дон дал мне пальто. Его губы вызывающе кривились, а мысли были скрыты за непроницаемым барьером.
– Теперь я сам займусь воспитанием, – заявил он.
15
Эдинбург, Шотландия, Земля
Когда напряжение становилось совсем уж невыносимым, он забирался высоко в горы. Вот и теперь карабкался все выше, цепляясь обмороженными пальцами за скользкие камни и скрюченные стебли.
Здесь, в этой каменной стране он полностью изолирован от мира простых смертных. Грязными промокшими снегоступами натер себе мозоли на пятках, что добавило новые ноты к желанной симфонии боли.
Сердце бьется где-то в горле резкими толчками. Ледяной ветер пронизывает узкое ущелье под названием Сушеная Треска и превращает в сосульки уши, щеки, нос, подбородок.
Он карабкается вверх, точно гонимый демонами, и не глядит вниз на море городских огней, на лучистые потоки машин, грязные сточные воды, шпили церквей, руины старинных замков и мрачные стены университета.
В корпусе, стоящем прямо на берегу реки Плезанс, – его лаборатория. Называется она слишком громко: Отделение парапсихологии при психологическом факультете Эдинбургского университета. А на деле унылая комната под самой крышей, разгороженная на отсеки для проведения бесконечных бессмысленных опытов. Возглавляет лабораторию всемирно известный психолог, профессор Грэхем Финлей Данлоп, но в штате у него только два аспиранта – Уильям Эрскин и Нигель Вайнштейн – да он, Джеймс Сомерлед Макгрегор, уроженец острова Айлей в составе Гебридских островов, двадцатилетний лоботряс, волею судеб и своего необыкновенного дара получившего стипендию в одном из самых знаменитых британских университетов, а ныне проклинающий и то и другое.
Ползи и смейся над нелепостью своего существования. Карабкайся над прокопченным зимним городом к хмурому закатному небу. Сумерки все сгущаются. Кости ломит. Подъем крутой и опасный. Но ты ползи по заледенелым скалам, насквозь продуваемым ветрами. Доберись наконец до того древнего утеса, что высится над здешними горами, словно часовой, притягивая взоры туристов, мечтателей и безнадежно влюбленных. А после до самого Артурова Трона!
Ураганный ветер с Северного моря едва не разметал его на клочки. Он распластался на животе, прикрыл голову руками, пытаясь успокоить дыхание, с хрипом вырывающееся из глотки, замедлить бешеный ритм сердца. Облизал потрескавшиеся губы и почувствовал соль слез, которые навернулись от ветра, и вкус шерсти толстого свитера. Вкус моря и овечьей шерсти, запах мокрого холодного камня и вереска! Азарт подъема, боль, счастье и… Надо же, его снова разбирает смех, как бывало в детстве, когда ему еще нравилось демонстрировать ученым свои силы. Да, вот сейчас он это повторит!
А ведь думал, больше не выйдет. Сколько они с ним бились в проклятой лаборатории – все впустую.
И вот оно пришло опять, это чувство отделения души от тела.
Ух ты, здорово! Паришь и видишь внизу себя, свою пустую оболочку. Он полетел на запад, над Глазго и устьем Клайда, над Арраном, и Кинтайром, и крошечной Гигой, над морем – домой. На Айлей, к родным пенатам. Летел, как чайка, глядя на волны, разбивающиеся об отроги Тон-Мора. Вот спускаются по склону овцы, где-то лает собака. В бухте, среди развалин старой фермы укрылось стадо косматых рыжих лонгхорнов. В его уютном домике светятся окна, из трубы тянется дымок. Скоро ужин. Бабушка режет пирог, а мама раскладывает по тарелкам ароматную треску и жареную картошку. Входят дед, отец и Колин, усталые, голодные, разрумянившиеся с мороза.
При виде родных лиц сердце наполнилось радостью, боль улетучилась. Он почувствовал милую, хорошо знакомую ауру.
Бабушка подняла глаза от требухи (в пятницу вечером она всегда готовила этот любимый семейный деликатес).
