Уолтер Мэккин
Действующие лица в порядке их появления
Да, я самый и есть — Мик Оуэн. Отчего меня кличут «Майкл-первый»? А мне почем знать. Видно, просто оттого, что и деда моего и прадеда звали по-другому, Тэди им было имя, а вообще-то занимались бы люди своим делом да работали до седьмого пота — вот и некогда бы им было клички другим придумывать.
Ну, есть у меня на лбу шрам. Три шва тогда наложили. Могу вам хоть весь показаться, целиком, и нигде больше ни одной отметины, потому как человек я смирный, вот почему, да я сроду ни с одним соседом не ссорился, сколько живу. Люблю, чтоб все было тихо, мирно. Увижу, что человек в злобе, я и уйду от греха, а уж потом, когда поостынет, руку ему протяну.
В Билнехауэне я всю жизнь прожил. Нас здесь, почитай, четыре поколения помнят. Земли у меня шестьдесят акров, из них сорок — камень голый, из трещин пучки травы торчат. Нашелся б у вас на камни покупатель, я бы разом в богачи вышел.
Зато остальная земля — добрая. С нее и живем, не бедствуем. Скот откармливаю, каждый год голов десяток продаю да сколько-то и телков. Чтобы такая уж легкая жизнь моя была — этого не скажу. Какая тут легкая жизнь, когда спину ломать приходится, как мне. Однако голодать не голодаем и в банке кое-что останется, когда помру. Да нет, больше мне ничего от жизни и не нужно — что есть, то и ладно. Я деревенский. А в городе мне как-то не по себе. Езжу туда, конечно, коли нужда есть, но как вернусь домой, всегда радуюсь.
Как я понимаю — из-за чего вся эта кутерьма началась? Я того не хотел, это я вам точно скажу. Знать бы наперед, что такая свалка получится, я бы за милю удрал, хоть мне уже пятьдесят и я не так шустро бегаю, как бывало.
О сыне вам рассказать? Что ж, могу и о сыне, только не потому, что он сам не может — да его хлебом не корми, дай о себе порассказать. Это у него от материной родни. Болтали б они поменьше да побольше работали, глядишь, и не разметало бы их по свету — а то наезжают домой раз в десять лет или около того и ну долларовые бумажки расшвыривать, словно мякину овсяную.
Какому отцу охота про родного сына говорить — он, мол, виноватый, вот и я не стану. Он у нас единственный рос. Невредно бы их побольше завести, да ведь это как бог даст, а мне частенько думалось, вот бы послал мне еще, да таких, чтоб попусту языком не мололи и умели за плугом ходить, — ну, только чтоб первенец, конечно, при мне остался. Нет, если б их даже можно было брать на пробу, а потом назад отдавать, я своего бы не отдал.
Но только сами посудите: когда человеку приходится, как мне, спину гнуть на поле, на гумне, на торфянике, ему подмога требуется. Ну и вот, родится у тебя сын, и, покуда он подрастает, всю жизнь на него глядишь и ждешь: войдет парень в возраст и станет мне подмогой, когда у меня самого уже прыти поубавится.
Не то чтобы он не пробовал. И не то чтобы у него дело не шло — э-э, да захоти он только!.. Вы ж его сами видели. Парень молодой, крепкий, ладный. Бычка-трехлетку запросто одолеет.
Я человек темный. Сами видите. Начальную школу еще осилил, но даже коли можно было бы дальше учиться, все равно б не захотел. Читать умею, писать, цифры складываю — будь здоров, с меня и довольно. Может, я его не понимаю. А вы найдите мне такого отца, чтоб понимал своих сыновей, — да вам медаль выдадут!
У меня о жизни — одно понятие, у него — другое. Всего и делов. Отчего оно так получается — поди разгадай, но коли этого не поймешь, так и будешь до конца дней зло на него держать.
Все он где-то витает, с самого малолетства так — вроде бы он тут, с тобой, а вроде бы и нет его — вы понимаете, о чем я? Вот Кёлан Маэни тоже все где-то витает, но тот придурок. А мой — нет. Просто спит наяву, вроде того. Ему-то оно хорошо, а каково мне?
Где уж тут картошки накопать, коли полдня в небо глядишь, а ногу вокруг лопаты закрутил?
Где уж тут торфу на болоте нарезать, коли на жаворонка глазеешь, да примечаешь, какие у куропаток повадки, да разглядываешь старые деревья — они на болоте, почитай, тыщу лет стоят. А чем зимою обогреваться будешь?
Что проку у коровы за ушами чесать, коли ее доить надо, а то вымя у нее вот-вот лопнет, и она вовсю ревет от боли.
А коли взялся капустную рассаду в огороде высаживать, что проку садить ее вверх корнями? Вот как бог свят, разве я своими глазами не видел: пятьдесят штук листьями вниз, корешками вверх. А чем потом свиней кормить?
Я тоже, не меньше кого другого, полевых мышат жалею, но только не дело это — по полдня на ихнюю норку пялиться.
А когда сено косим, мне это ни к чему — половину луга оставлять невыкошенным и все ради того, что где-то там чертов коростель гнездо свил. Коростель, а? Да он как пойдет ночью скрипеть, я от его окаянного голоса то и знай вскакиваю, камни в поле швыряю, а потом об них коса ломается. Понимаете, этот парень больше на спине лежал, чем на ногах стоял. И не то чтоб спал, вот ведь какое дело. В этом хоть смысл был бы какой-то, так нет, лежит себе, в небо смотрит.
Ну, правда, если его докличешься, все, бывало, сделает — за полдня наворочает больше, чем другой за два, стоит ему только голову приложить, но только его все время под присмотром держать надо, и так от этого, бывало, устанешь, что в конце концов махнешь рукой и сам все сделаешь.
Но это у него не от лени. Что б там на него ни наговаривали. Просто он к нашему делу головы не прикладывал. Этот парень в постели никогда по утрам не залеживался. Сколько раз, бывало, вижу его на заре: сидит где-нибудь на утесе, смотрит, как солнце всходит. И никакой он не полоумный. Я и сам, когда на ярмарку иду, не прочь бы полюбоваться, как солнышко всходит, — знать бы только, что проклятущая скотина не разбежится по проселкам.
И больше я про него говорить не буду. Все, хватит. И про соседей тоже. От разговоров про соседей добра не жди. Мне одного надо — чтоб у нас тут после всей этой кутерьмы опять мир настал.
И про то, что у нас тут стряслось, — тоже ни слова не скажу. У меня в голове гудит и шрам вон на лбу — это мне в память о том деле, коли когда охота придет о нем поразмыслить, да только не часто это будет.
Чем скорее чужие в Билнехауэн лезть перестанут, тем оно лучше, я так смотрю. Наше это дело, и больше ничье. А какое мое к этому ко всему касательство — только одно, что я моему парню отец, а он парень хороший, работящий — когда к делу голову прикладывает; да ему и на ум не приходило кого-то там обидеть, никогда я такому не поверю. Речист он больно, это у него от материной родни, я уже вам говорил, и, коли хотите с Мэри потолковать про него — что ж, в том худа нет. Она дома, напоит вас горячим чаем, сварит яичко, коли пожелаете, а я пошел коров доить.
Кто ж их за меня подоит?
Вы Мика не слушайте. Он как лошаденка, когда ей сбруей шею сотрет. Не понимает он нашего Майкла. Где ему и понять-то, когда он в землю глазами уперся да так всю жизнь и ходит. А если и взглянет на небо, так чтобы узнать, не собирается ли дождь. Так-то он человек хороший, добрый — прямо святой, только все бурчит-бурчит, будто брюхо расстроенное.
Сына ведь одна только мать родная и может понять, верно? Вроде бы два сердца бьются как одно. Постойте-ка, я сейчас достану из комода его карточки. Ну, что вы, какое тут беспокойство, и потом — разве поймешь мужчину, если не знать, какой он был мальчонкой?
Вот, гляньте-ка, до чего хорош, а? Волосенки кудрявые, крепенький такой. А времена-то как переменились! Мы когда снимали его на карточку, он был совсем кроха, а кой-кто из стариков как увидит, что он безо всего, голенький снят, срезу давай креститься — будто кладбищем ночью идут... А вот тут мы
