немножко использовать для себя. Это бьет по их самолюбию. Ведь им везде и во всем непременно надо быть первыми. Потому-то Майкл и вставил Турлока в пьесу, он там у него проделывает всякие пакости. Майклу не понять, что Турлок человек высокой души, такого не проймешь булавочными уколами.
Ну, а теперь мне надо идти, не то мистер Макграт станет меня звать, а голос у него — как труба.
И потом — все равно, сколько бы я здесь ни просидела, у меня только и будет разговору что о Турлоке — мне кажется, он именно тот человек, который мне нужен.
Ну, что я вам говорила? Ох, и голосище же у мистера Макграта! Даже здесь, на берегу, слышно.
Мне надо идти.
Форменные дикари, от каменного века ушли на какой-нибудь шаг, ну два.
Вы только подумайте. В чем я повинен? Я же делаю честь своим деревенским. Всю жизнь стараюсь развивать своих односельчан, учу их понимать возвышенное, а эта история — она ли не свидетельство полного моего краха? Собственно, не моего, а их, потому что теперь ясно: они, в сущности, так ничего и не усвоили.
Судите сами. Дело обстоит так. Я жил в большом городе. Меня высоко ценили люди культурные.
Правда, попадались среди них и злопыхатели, но, коль скоро ты решил вынести свой товар на рыночную площадь, будь готов к тому, что невежды станут закидывать тебя отбросами.
И тут я решаю вернуться домой. Я все-таки льстил себя надеждой, что встретят меня хорошо, не обязательно с флагами и плакатами или же с местным оркестром — волынки и барабаны, — но, во всяком случае, устроят достойную встречу; как ни говори, ведь я привлек внимание публики к их захудалой деревеньке. Я же своими глазами видел: когда кто-нибудь из их молодых людей становится священником и после рукоположения приезжает домой, в его честь на холмах зажигают праздничные костры.
Хм, священник найдется всегда, а чтобы появился такой человек, как я, сколько должно смениться поколений. Да такого, как я, в этой деревушке теперь сотни лет не дождутся, а может, и вовсе никогда, если они и дальше будут коснеть в невежестве. Разве не так? Нет, это вовсе не самовосхваление. Последний такой был у них сто с лишним лет назад — так он имени своего не умел написать, просто рассказывал по- ирландски всякие предания. Вы меня поняли?
Так вот, приезжаю домой. Не стану скрывать, было у меня чувство некоторого удовлетворения: ну, что, мол, — убедились теперь? Ведь я понимал, они думали — я просто лентяй, только и знаю, что подставлять пузо солнышку и ворон считать. Где им было понять, что когда я вроде бы отлынивал от работы, я как раз с головой был погружен в работу, что в мозгу моем роятся мысли, которыми я когда-нибудь заполню целые стопы белой бумаги, и все они будут справедливо этим гордиться?
Как вы уже знаете, была ярмарка, на лужайке толклись люди и скот, я вышел из машины и когда услыхал: 'Вот он! Вот он!»— решил, что меня сейчас будут чествовать, но тут вдруг раздаются злобные вопли, все начинают размахивать палками и выкрикивают такие словечки, какие увидишь разве что на стенах общественной уборной где-нибудь в городе.
Никогда прежде мои деревенские до такого не опускались.
Я ушам своим не верю! Продираюсь к дому под дикий галдеж и град ругательств — кто не знал, в чем дело, мог подумать, что это овация, — и что же я вижу: наш дом, можно сказать, осажден.
Кухня забита народом. Из всех деревенских моя мать единственная сохранила соображение. Поздоровалась со мной, расцеловала, и так у меня стало хорошо на душе. Она-то все поняла! Но вот остальные...
Я даже не мог толком разобрать, из-за чего весь крик.
Видимо, этот кретин Кёлан Маэни успел разнести по всей деревне самые гнусные небылицы о моей пьесе. Да и другие постарались. Я ушам своим не поверил. Подумать, я толкнул Сару Мэлони на самоубийство! По моей милости Джули тоже вот-вот наложит на себя руки. Турлок О'Коннор собирается застрелить меня или подорвать динамитом.
И я им сказал: «Какие же вы тупицы! Неужели вы думаете, среди вас найдется хоть один человек, настолько яркий, чтобы вставить его в пьесу? Да таких нудных людишек, как вы, свет не видел. Вздумай я вставить кого-нибудь из вас в пьесу, это зрители наложили бы на себя руки — не вынесли бы такой тощищи».
Это меня и точит: как могли они хоть на секунду усомниться в том, что действующие лица в моей пьесе — порождение моего блестящего ума, плод моей фантазии? Как посмели хотя бы подумать, что я вставлю в пьесу таких ничтожных людишек, как они?
Нет, это единственная деревня, которую я знаю по-настоящему. Допускаю, какое-то сходство, возможно, и есть — там-сям, но ведь совпадения эти — чисто случайные, просто из-за того, что я подношу к жизни пресловутое зеркало.
Нет, действующие лица в моей пьесе вовсе не жители Билнехауэна. Да они к здешним типам никакого отношения не имеют. Они же полностью сотворены мною, взяты из головы. Я глубоко уязвлен: как могли они хоть на секунду подумать, будто мне недостает воображения и я вынужден что-то заимствовать у них, этих скудоумных людишек.
Что я и выложил тому торгашу, Макграту, когда он ворвался к нам в дом и принялся бушевать. Так прямо ему и объявил: «Да как это вы, брюхан разнесчастный, ростовщик вы этакий, как могли вы хоть на минуту подумать, что я вставлю вас в пьесу, — сказал я ему. — Посмотритесь-ка на себя в зеркало: ведь вы себя даже разглядеть не сумеете, такой вы тускляк. Да вставь я такого вот, вроде вас, в пьесу, кто бы ее стал смотреть — разве что умалишенные, и то вряд ли».
Я пытался открыть ему глаза, но он просто осатанел. В ярости выскочил на улицу и, как мне потом рассказывали, взгромоздился на какой-то прилавок и давай науськивать на меня весь этот пьяный сброд. Так что, в сущности, все это — его рук дело. И ничего удивительного. У него же мозгов меньше, чем у блохи. А те, с островов, — известные драчуны и тупицы. Пожалуй, это единственное, что я и вправду взял из жизни, — про баранов с Арана.
Мы оглянуться не успели, как на дом обрушивается град камней. Вы бы поверили, что такое возможно, — в наши-то дни, в двадцатом веке? Сами понимаете, даже тысячу лет назад и то люди были цивилизованней и куда культурней, чем они сейчас.
Мать с отцом не хотели выпускать меня из дому, но не стану же я сносить такое. «Выйду к ним, — говорю я, — и доводами разума заставлю их замолчать. Это же просто скоты, не более того». И настоял на своем. Как им было удержать меня — разве что связать вожжами. Мужчина я или нет, как они думают?
Словом, я вышел — и прямо в гущу народа. Смело на них пошел. Иду сквозь толпу, со всех сторон меня обдает их зловонное дыхание, портером и виски так и разит, а я забираюсь на тот самый прилавок, с которого только что разорялся этот торгаш Макграт. Его самого уже, конечно, след простыл, но я заметил — подглядывает из своего окошка. Мало того что подстрекатель, так еще и трус вдобавок.
«Что за безмозглый вы народ, — говорю я им. — Чем вы лучше тупых скотов, если вы жертвы собственной разнузданности и вами может вертеть даже такой боров, как ваш Макграт? Кому на руку вся эта свалка, как не ему, тому же самому Макграту, а? Сколько вашего серебра перекочевало сегодня в его кассу? Люди вы или нет? — спрашиваю. — Чем вы думаете? У вас что, вовсе мозгов нету? Как вы не понимаете, что я вам друг? Что когда-нибудь, на старости лет, вы будете похваляться тем, что жили в тех же местах и в то же время, что и Майкл Оуэн?»
Я б еще многое мог им сказать, но мне не дали. Ринулись все к прилавку, размахивают палками, ругань стоит чудовищная. Облепили меня со всех сторон.
И все-таки я бы справился с ними сам, без посторонней помощи. Сам бы довел битву до конца. Одной только силой воли заставил бы их меня выслушать. Заставил бы, знаю, но мне не дали. Началась общая свалка, мерзость что такое. Что же мне оставалось — отошел в сторонку, гляжу на них и спрашиваю себя: неужели это мои земляки? Разве такими можно гордиться? Про таких разве скажешь с благодарным чувством: вот мои корни?
Потом эти, из Билнехауэна, пошли на тех, с островов. Вижу, отец с кем-то схватился, мать размахивает чайником, обливает кого-то кипятком, а эта громадина, Турлок О'Коннор, расшвыривает людей во все стороны, будто кули с картошкой.
А знаете, что я вам скажу? Совершенно уверен: для этих людей драка — удовольствие. Позабыли даже,
