охраны правопорядка», о «сознательном соблюдении» да «повиновении администрации». Правил столько, что, похоже, без подготовительных курсов и по дорожке не пройдешься. До любви ли в таком месте? Пошли отсюда.
А куда идти? Берег реки, огибающей город, избавлен от ревущих динамиков, но там же глухо. Однажды, говорят, ворковала юная парочка, как вдруг: «Не двигаться!»— возник перед ними некто в маске и с ножом, а неподалеку сторожил сообщник. Конец известен — сорвал часы, деньги переложил в свой карман. Перед грубым натиском любовь бессильна. Потом, правда, началось следствие и бандитов схватили Ну, вот, а некоторые плохо относятся к органам безопасности. Куда ж нам без них?
Забегали в столовые. Только там сначала подежурь за стульями, полюбуйся, как другие подхватывают палочками, отправляют в рот кусок за куском, выпивают бульон, съедают второе, закуривают, потягиваются. Но вот наступает твой час, и только ты берешься за палочки — следующий по очереди, заявляя о своих правах, ставит ногу на перекладину твоего стула. Нетерпеливо топчется на месте, и в твоей глотке застревают куски. А захочется посидеть в кафе или в баре — так тех просто нет, ибо — рассадник... Вот и гуляй по улицам, броди по переулкам. Совсем как в Америке — там все бегают, чтобы вес сбросить. Зимой, правда, холодно. Бывает, ударит под двадцать — и напяливай теплые пальто, куртки с капюшоном, меховые шапки, шерстяные шарфы. И объясняйся в любви через марлевые повязки. Зато гигиенично, ни, пыли, ни инфекции. Вот только сорванцы в переулках: чуть завидят парочку — свист, брань, камни летят. Еще не ведают, каким образом сами на свет появились.
Цзяюань не роптал. У парапета ли, под платаном, на берегу — поскорее притулиться где-нибудь, прижаться к Сусу и болтать по-арабски да по-английски, и он счастлив, а Сусу — та вечно взбрыкивала, ворчала, не угодишь ей. Нет, нет и нет. Подавай ей все самое лучшее. Как тот посетитель-шаньдунец, которого раздражали камешки в арахисе. Вот уже третий год свой «уик-энд» они проводили в поисках. В поисках местечка. Вперед! Прогулки прерывала лишь темнота. О, небо и земля, такие просторные, о, наше необъятное трехмерное пространство, неужели не отыщется у вас крошечного уголка, где бы молодые люди могли объясниться в любви, обняться, поцеловаться? Ведь мы не просим многого. Вы находите место для героев-исполинов, для бунтарей, сотрясающих мир, для вредоносных тварей и отбросов, поганящих землю, вы находите место для баталий и стрельбищ, площадей и митингов, для бесконечных судилищ... Так неужели не отыщется у вас укромного местечка для Сусу и Цзяюаня? Всего для двоих — метр шестьдесят и метр семьдесят, сорок восемь килограммов и пятьдесят четыре.
Сусу вытерла глаза. Горят, как наперченные. Может, на пальцах были перчинки? Заболели глаза, она и потерла их. Или наоборот: потерла — и стало жечь? Ох-хо-хо, пристроимся ли мы сегодня где-нибудь? Похолодало, хотя пока еще можно обходиться без марлевых повязок. Пойду в квартирное управление, обещал Цзяюань, дадут комнату, поженимся, и не придется больше слоняться по переулкам.
— Уважаемая, скажите, как пройти на Рыночную улицу? — пришепетывая, произнесла какая-то фигура в новом пальто, припорошенном пылью. Надо же, какая вежливость — а сам-то гораздо старше «уважаемой».
— Рыночная? Да вот она! — показала Сусу на перекресток со светофором.
В это мгновенье там переключили свет, и машины, трамваи, велосипеды волна за волной бурным потоком ринулись вперед, чтобы замереть на следующем перекрестке и вновь устремиться дальше.
— Это и есть Рыночная улица? — сгибаясь в три погибели под большим узлом, мужчина скосил черные глаза, в которых застыло недоверие.
— Это и есть Рыночная улица, — повторила Сусу с нажимом.
Ее так и подмывало все рассказать этому приезжему — и где тут у них универмаг, и где центральный ресторан «Пекинская утка». Но тот уже двинулся через дорогу, не по переходу, а напрямик. Регулировщик в белом поднял мегафон и рявкнул на нарушителя. Получив нагоняй, человек замер посреди улицы, в водовороте машин. И, вытянув шею, обратился к постовому:
— Уважаемый, как пройти на Рыночную улицу?
— Сусу! — весь в поту, с трудом переводя дыхание, перед ней возник всклокоченный Цзяюань.
— Ты что, из-под земли выскочил? Жду не дождусь, а он вот он.
— А я невидимка. Все время за тобой шел.
— Вот бы нам обоим невидимками стать.
— Зачем?
— Станем танцевать посреди парка, и никто не заметит.
— Тише, тише! На тебя уже обращают внимание.
— Ну конечно, услышали непристойность — танцы. А сами — свиньи.
— До чего же ты злой стала. Раньше такой не была.
— Язычок мне заточил осенний ветер. А спрятаться от него негде.
Взгляд Цзяюаня потускнел, и она опустила голову. Бесчисленные фонари, окна, здания отражались в его очках.
— Нет?
— Нет. Не дает нам управление комнату. Другие, говорят, уже несколько лет женаты, дети есть, а жить негде.
— Так где ж они детьми обзаводились? Посреди парка? На кухне среди клецок? Или в будке регулировщика? А чего, здорово — со всех сторон стекла, и не дует. Может, в зоопарке? В клетке? Тогда за вход надо брать побольше.
— Угомонись. Все это... — Согнутым пальцем он стал поправлять очки. — Все это так, только квартира к нам с неба не свалится. Похуже нас живут, жилье многим нужно!
Сусу молчала, не поднимая головы, и носком выковыривала из земли несуществующий камень.
— Ну, что будем делать? Я не ужинал. А ты? — переменил тему Цзяюань.
— Что? Я знаю лишь свои тарелки, а ела ли сама, никогда не помню.
— Значит, не ела. Пошли в ту пельменную. Вставай в очередь, пока я поищу место, или ты ищи, а я постою.
— Ну, заладил. Скоро, глядишь, и с докладом выступишь.
В пельменной было столпотворение. Словно кормили бесплатно. Или даже еще приплачивали по двадцать фэней за порцию. Ну что ж, тогда не надо нам их пельменей, удовлетворимся парой кунжутных лепешек. А за лепешками тоже хвост. Ну ее, эту очередь, возьмем по булочке в лавке напротив. Но вот ведь штука: только потянулись за булочками, как продавец последние две отдал какому-то старичку в древнем, еще дореволюционных времен халате, подбитом енотом. Ну что ж, тогда не надо и булочек, мы... Что же мы будем делать?
— Тогда, — холодно бросила Сусу, — нам и рождаться не надо было. И никаких забот! Да мы бы, наверное, и не появились на свет, если бы Ма Иньчу дали развить свою теорию контроля над рождаемостью. Зря ее раскритиковали.
— Что-то ты сегодня не в духе. И потом, мы родились еще до появления этой теории. Ну, нет булочек, тогда дайте две пачки печенья. Вот какие мы с тобой богатые — и печенье, и твои тарелки, и мои сломанные зонтики. Мы учимся, у нас есть дело, для общества работаем. А хорошие люди всегда нужны.
— Ну и зачем все это? Чтобы отдать семь юаней и карточки на два цзиня человеку, оклеветавшему тебя?
— Да ладно, пусть бы и семь сотен, все равно поднял бы старушенцию... Разве ты не сделала бы то же самое? А, Сусу! — вскричал вдруг Цзяюань.
Гром. Молния. Дрогнули провода, закачались фонари.
— Попробуй мое печенье.
— У меня такое же.
— Нет, мое вкусней.
— Почему же?
— А почему бы и нет? Даже две капли воды отличаются друг от друга.
— Ну, возьми мое.
— Давай.
— Откусила, теперь ты.
