Мы даже как-то и не заметили, как проехали Тоннель судьбы.
Время семнадцать минут третьего. А небо уже начинает темнеть. Крошечная рыбацкая лодка тихо покачивается на воде. Фонарик на палубе освещает одинокого рыбака: простая душа в трудах праведных зарабатывает на жизнь. Низкорослые серебряные березки в низине – первые растения, которые встретились нам за последние дни. А кажется, будто за месяцы. Фары на мгновение высвечивают из сумрака одинокую фигурку, что бредет вдоль дороги. В руках – пакеты с покупками. Откуда она взялась? Куда идет? Такая странная в лунном свете – как будто нездешняя.
«А если выполнить все это в форме классического музыкального произведения? Запечатлеть все увиденное в виде словесной симфонии, ну, или хотя бы тональной поэмы для голоса?» – мысль появляется и исчезает, прежде чем я успеваю ее продумать.
Играет радио. Норвежская версия «Ob la di, Ob la da». Пытаюсь уловить перевод ключевой фразы «Life goes on, yeah», «Жизнь продолжается, ara» – но ничего не выходит. Потом – Майкл Джексон. «Еще маленький для любви», «Too Young to Love». Наверное, из его самого путаного периода: уже после «Пятерки Джексонов», но еще до «Off the Wall». «Got to Be There», «Ben» и «Ain't No Sunshine» – они все из этого периода, и это, наверное, самое лучшее, что есть у Джексона. Вокальное исполнение в «Ben» – это вообще бесподобно.
В Лакселве мы заезжаем в какой-то пустой отель, где работает ресторан. Берем тефтели с картошкой. Нас обслуживают две сестры, которые откровенно хихикают, глядя на нас. Не могу даже с полной ответственностью написать: «Они смеялись над всем, что есть в мире возвышенного и великого», – сам знаю, что выйдет неубедительно. Скучно. Чтобы как-то встряхнуться, мы с Z вспоминаем Кейта Ричардса: как он не нашел Потерянный Аккорд, как предлагал лапландскому шаману четыре миллиона долларов наличными, но все равно ничего не добился. Разговор переходит на Оскара Уайльда: как он принял Гимпо за Бози.
Я еще не говорил, что в «Independent» однажды опубликовали карикатуру Z? Оскар Уайльд разговаривает по телефону. И подпись: «Бози, это я. Я отсидел за содомию». Я так и не понял, что в этом было смешного, но как-то вечером я шел один по какой-то незнакомой улице, и у меня в голове вдруг возникла эта самая фраза: «Бози, это я. Я отсидел за содомию», и я хохотал как безумный. Никак не мог остановиться.
Ресторан абсолютно пустой. В углу – маленькая сцена. На сцене – ударная установка, двойные басовые барабаны, во всем своем великолепии. На барабанах написано: «Жаркий рок». Тут же стоят усилители, прочая аппаратура. Можно только догадываться, какую музыку играет этот «Жаркий рок». Может быть, они пишут собственные эпические рок-гимны, черпая вдохновение из белых полярных снегов и здешних легенд и мифов, а может быть, просто перепевают «Иммигрантскую песню» Led Zeppelin. А может, все еще хуже, и эти ребята играют стандартный репертуар всех кабацких групп по всему миру: хиты «ZZ-tор» и «Van Haien».
Мы с Z обсуждаем трагедию Рока. Почему слова «грустный», «печальный», «тоскливый» постоянно присутствуют в текстах, буквально у всех? Что это значит? Потом Z спрашивает, кто, на мой взгляд, величайший поэт из ныне живущих. Он знает, что я отвечу: Тед Хьюз. А я знаю, что сам Z считает, что это Уильям Берроуз. Так что все это выливается в неизбежный и предсказуемый спарринг «естественный человек» против «дороги чрезмерности, что ведет к дворцу мудрости». Но в одном мы с Z согласны: оба наших любимых современных поэта раскрылись как настоящие мужики и творцы, только когда потеряли жен, которые обе умерли скверно и безвременно. Может быть, мертвые жены – это именно то, что нам нужно, чтобы творить подлинную поэзию?
Разговор выдыхается. Мы все дружно идем на поиски сортира. Находим. Делаем свои дела. Выходим из ресторана. В вестибюле – тихо и пусто. Высоченные резиновые растения, громадные пластиковые диваны. Стены расписаны непонятными фресками, не поддающимися описанию. Выходим на улицу сквозь двери из дымчатого стекла. Зачем здесь отель? Кто вообще сюда ездит? Вопросы тускнеют и блекнут. Гимпо бегом возвращается в ресторан, чтобы расплатиться по счету. В последний раз вижу, как хихикают официантки, которые сестры. Тефтели с картошкой были вкусные.
Едем дальше на юг, сквозь зону военных учений. Темнота, тишина. Радио тихонько потрескивает. Z сидит впереди, вертит ручки настройки: ищет Радио-Мафию, которой нам всем так отчаянно не хватает. Радиостанции включаются на считанные секунды и пропадают.
Луна. Луна очень хорошая: полная, круглая, – изливает на землю свою серебристую магию, превращая пейзаж верной смерти в диснеевскую страну зимних чудес. Упомянутые уже столько раз сосны под шапками белого снега, замерзшие озера и горы – все омыто искрящимся лунным светом.
Наверное, я задремал. Впереди уже показались огни Карасйока. Помните, я говорил по дороге туда, что это столица Лапландии? Время – всего пять часов пополудни, а такое ощущение, что сейчас глубокая ночь. Проезжаем по пустым улицам, ищем признаки жизни. Большинство домов – деревянные. Они достаточно далеко отстоят от дороги, и на каждом участке земли, где дом, есть еще и вигвам – среди сосен. Да, я знаю, что они называются типи, но мне просто нравится слово вигвам. Очень красивое слово. Нет, не красивое – просто оно напоминает о потерянном материке детства.
В этих вигвамах, как я уже говорил, летом живут лапландцы, когда кочуют вместе со своими оленями. Но когда я смотрю на эти солидные, основательные дома и на впечатляющие джипы «Чероки» на подъездных дорожках, у меня поневоле встает вопрос: может быть, эти вигвамы – они здесь просто для видимости, как символ, что «мы не забыли о своих корнях». Вроде моего килта. Или вроде как выставить у себя в саду статую Роберта Брюса. Культурное единство, и все такое. Но как бы там ни было, мне очень нравятся эти вигвамы.
Город как будто вымер. А нам надо где-то остановиться. Хорошо бы найти что-нибудь вроде того коттеджа, где мы ночевали пару дней назад. Но все, похоже, закрыто на зиму. Следуя указателям, выезжаем из города на шоссе. На указателях нарисована палатка и маленький домик. Это вселяет надежду. Съезжаем с шоссе на проселок. Деревянные домики. Палаточный лагерь. Темно. Ни души. Мы уже начинаем отчаиваться. Можно, конечно, вернуться в город и поискать что-то еще. Но что-то подсказывает, что лучше не рисковать. Наша миссия выполнена. И как-то глупо получится, если теперь мы замерзнем насмерть в этом пустынном и диком снежном краю.
Выходим из машины – проверить, чего и как. Дома не заперты. Есть кровати, но нет постельного белья. Ладно, все равно ничего лучше уже не предвидится. Находим электрический щит, врубаем ток: свет, тепло. Но Гимпо все равно не доволен; чего-то ему не хватает. Так что Гимпо уходит на поиски этого самого, недостающего. Я пытаюсь наладить плиту. Мы с Z натужно храбримся, как будто нам все нипочем. Но наша дзен-мастерская волховская бравада уже иссякает.
Возвращается Гимпо, весь из себя довольный и гордый. Говорит, что нашел правильный дом для ночлега. Идем следом за ним, как и положено верным последователям. В самом дальнем краю поляны, уже у самого леса, чуть в стороне от домов Гимпо нашел нам вигвам.
Когда мы добрались до типи, уже смеркалось. Он стоял посреди голой тундры, а рядом лежали запасы дров и замороженная туша оленя.
Он поднимает откидное полотнище, что закрывает вход, и мы забираемся внутрь. Z щелкает зажигалкой.
Внутри типи – круг из камней, первобытный очаг. И много-много оленьих шкур, так что холода можно было не бояться.
Вигвам: футов десять в диаметре у основания, футов двенадцать – в высоту. В центре – огромный остывший очаг, круг из камней. Все остальное пространство занимают оленьи шкуры, сваленные друг на друга. Снаружи опять начинается снегопад. Температура падает. Поднимается ветер.
Мы с Z молчим. Гимпо говорит, что это прекрасное место для ночлега. Он рьян и настойчив. Но мне как-то сомнительно. С тем же успехом можно заночевать и на улице. Я обращаюсь к Z:
– Зодиак, скажи Гимпо, что нам нельзя оставаться здесь на ночь.
– Почему я?
– Потому что Гимпо твой менеджер, шурин и близкий друг.
– И чем тебе это мешает? Скажи ему сам.
В общем, мы с Z препираемся, а Гимпо, глядя на нас, только посмеивается. Z уже выключил зажигалку, и теперь мы стоим в темноте.
