— Попервоначалу попытаются разгромить наши береговые батареи, а там, возможно, и десант высадят.
— Вот ладно было бы! На земле нам их сподручней бить будет, — раздались голоса.
— Сразу в штыки ударить!
— Пуля — дура, штык — молодец!
— И пулей врага достанем! — сказал Гордеев. — Главное дело — нам, стрелкам, не скопом итти, а в одиночку.
Завойко с удивлением оглядел Гордеева, который так спокойно предлагал новые формы борьбы с неприятелем.
— Так ты, старина, говоришь: рассыпаться стрелкам по всему полю и врага в одиночку бить?
— Верно, ваше превосходительство. Оно лучше будет. Враг идет на виду, шеренга за шеренгой. Тут их и бить, как зверей бешеных. Охотники — стрелки меткие. Каждый выстрел — цель. Сначала офицеров посшибать, а потом и солдат.
— Это надо будет обдумать, — сказал Завойко.
— Вашему превосходительству виднее, — с достоинством ответил Гордеев.
Какой-то охотник спросил, будет ли казна выдавать казенный порох или придется расходовать свой. Соседи сердито зацыкали на охотника, и тот скрылся в толпе.
Завойко попросил жителей приступить к работе: надо помочь свезти с “Авроры” часть пушек на берег и срочно закончить строительство береговых батарей. Люди стали расходиться по батареям.
Сергей примкнул к той группе, которая направилась к первой батарее, на Сигнальном мысу.
До полудня он долбил камень и помогал солдатам устанавливать пушки.
В перерыв, когда Сергей присел отдохнуть, он неожиданно услышал ребячий шопот. Он оглянулся и заметил за выступом камня Ваню и Егорушку Завойко.
Егорушка испуганно смотрел на Сергея и дергал приятеля за руку:
— Смотри, это он… он!
— Кто “он”?
— Царский разбойник…
— Придумаешь тоже! Это рыбак из Большерецка. Он у нас живет. И он вместе со всеми воевать будет.
Сергей вздрогнул и, поднявшись, шагнул к мальчикам. Егорушка невольно подался назад. Сомнений не было: перед ним стоял “царский разбойник”. И хотя Сергей оброс бородой, был одет в заношенный зипун, а шляпа низко надвинута на глаза, Егорушка сразу узнал в нем того самого человека, который жил в их доме под именем путешественника Пимма, а потом оказался беглым каторжником. У мальчика болезненно забилось сердце. Ему хотелось бежать назад, но он не в силах был сдвинуться с места.
— Вы, мальчики, зачем сюда прибежали? — спросил Сергей.
— А мы тоже воевать будем! — задорно ответил Ваня. — Как и все!
— Да, — тихо проговорил Сергей, отвечая каким-то своим затаенным думам, — как все… Это хорошо!
Неожиданно он положил руку на плечо Егорушке:
— Ты, верно, узнал меня, Егорушка. Да, я тот самый человек, которого ищут царские слуги. Но этот человек ничего плохого не сделал. Он хочет быть полезным своему народу, хочет сделать его счастливым…
Светлым, задумчивым и чистым был взгляд Сергея, и Егорушка почувствовал, что ничего страшного в этом человеке нет.
Сергей наклонился к мальчику и еще тише добавил:
— А о нашей встрече дома никому не говори.
— Даю слово — никто не узнает! — взволнованно ответил Егорушка.
— А теперь, дружки мои, бегите домой! — сказал Сергей.
Мальчики переглянулись и побежали к городу.
Прошло более недели. Уже шел август. Неприятель не появлялся. В Петропавловске кое-кто начал поговаривать, что едва ли англо-французская эскадра в этом году предпримет нападение на Петропавловск.
Но Завойко не терял даром ни одной минуты. Стрелковые отряды непрерывно проводили ученья, готовились к возможной высадке неприятельского десанта. Был создан отдельный отряд для тушения пожаров в городе, которые могли возникнуть в результате обстрела.
Сооруженные на берегах Петропавловской бухты батареи пополнялись пушками с “Авроры”. Самый фрегат стоял на якоре в гавани и был вооружен лишь с левого борта, обращенного к проливу между Сигнальной горой и мысом Язык.
“Аврора” вместе с “Двиной” должны были не дать врагу прорваться во внутреннюю гавань.
Изыльметьеву и капитану “Двины” было приказано обороняться до последней крайности, а в случае победы неприятеля в бухте — зажечь суда, свести команды на берег и присоединить их к стрелковым отрядам.
Однажды утром, перед тем как выехать на осмотр строящихся батарей, Завойко заглянул в свою канцелярию и встретил там капитана Максутова.
Тот был по-прежнему подтянут, серьезен и явно чем-то озадачен.
— Почему вы не в госпитале? — нахмурился Завойко.
— Я вполне здоров, ваше превосходительство. Это может подтвердить и лекарь Пасхин.
Завойко недоверчиво взглянул на капитана.
— Я понимаю! — горячо заговорил Максутов. — Своим содействием политическому ссыльному я доставил вам много неприятностей. Наверное, кто-нибудь из чиновников уже пишет на вас донос в Петербург. Оставить меня начальником гарнизона едва ли возможно. Но я прошу об одном: не лишайте меня права вместе со всеми достойно, как подобает русскому человеку, встретить врага. Если нужно, разжалуйте меня в рядовые, но направьте на батарею, к солдатам…
— Что вы говорите такое! — грубовато оборвал его Завойко, скрывая за этим тоном охватившее его волнение.
Он заходил по комнате.
Максутов, конечно, был прав. Неизвестно, какими путями, но чиновники уже пронюхали о связи Максутова с Оболенским и теперь с нетерпением ждали, как отнесется к этому Завойко.
— Не время сейчас следственные дела вести. Есть и поважнее заботы… — заговорил Завойко и вдруг остановился против Максутова: — Вы на какую батарею желаете?
— Если разрешите, на первую, ваше превосходительство. В любой роли… — Помолчите, капитан! Назначаю вас на первую батарею командиром.
Максутов просиял:
— Василий Степанович, спасибо вам… от всей души! Честью клянусь…
— Ну-ну, я верю вам! — проговорил Завойко. — Отправляйтесь-ка поскорее.
Перед тем как уйти, Максутов спросил о Лохвицком.
— Как в воду канул! — ответил Завойко. — Значит, вы правы — совесть у него нечиста.
На батарею Максутов прибыл в приподнятом настроении. Здесь вовсю кипела работа. Солдаты вместе с горожанами копали рвы, землянки, строили настилы для пушек.
Подошел тяжелый плот с тремя пушками с “Авроры”, и солдаты принялись стаскивать их на
