нескольких канонерских лодок, нейтрализовали тактически численное превосходство британцев. При всех этих данных, однако, бой в Алжезирасе делает чрезвычайную честь Линуа. Он был человеком не только выдающейся храбрости, но также и осторожным по самому своему темпераменту, делавшему его вполне способным воспользоваться всеми выгодами оборонительной позиции. Несмотря на его успех здесь, широкий результат склонил дело решительно в пользу его противников. «Дело сэра Джемса Сомареца, – писал лорд Сент-Винсент, – одело нас бархатом». Семь британских кораблей одолели девять кораблей неприятеля, имевших над ними явный перевес не только по численности, но и по индивидуальной силе большинства из них. Не только три из испанских кораблей были 90-пушечные и более и один – 80-пушечный, но и два корабля Линуа принадлежали к одному классу с последним, тогда как у Сомареца был только один такой. Различие между ним и 74-пушечным не исчерпывалось числом орудий, но состояло и в калибре их… При всем том главный интерес дела заключается не в самой победе, а в существенном результате ее, который, как это следует усвоить, был обеспечен не только превосходством действий британцев в бою, но также и стратегической их диспозицией. Как ни блестящ был подвиг Сомареца, который Нельсон, находившийся тогда в Англии, горячо восхвалял в палате лордов, мнение его биографа, что именно лишь вследствие его операции план Бонапарта потерпел поражение, надо считать преувеличением. «Было условлено, – говорит упомянутый биограф, – чтобы после соединения кадисские корабли проследовали в Лиссабон, разорили его и уничтожили стоявшие там на якоре британские коммерческие корабли; затем, получив подкрепления от Брестского флота, они должны были пройти через Гибралтарский пролив, взять курс прямо на Александрию и там высадить такой отряд войск, который был бы в состоянии снять осаду и затем прогнать англичан из Египта. Это конечно удалось бы, если бы эскадра Линуа не встретила эскадры сэра Джемса, что привело союзные флоты к полнейшему поражению и к необходимости отказаться от грандиозного плана». Эти строки можно было бы пропустить без внимания, как выражение безвредного усердия биографа, если бы они не вели к затемнению истинного урока, который следует извлечь из действий флота в рассматриваемый период, приписыванием одиночной схватке – хотя и блестящей самой по себе – результатов, явившихся следствием обширной, хорошо задуманной общей системы. Операции сэра Джемса Сомареца были только характерным выражением того, что совершалось тогда на водах повсюду от Балтики до Египта. При своем господстве на море, британские эскадры, осуществив свой план – наблюдать за портами неприятеля, держась близко у выходов из них, – заняли везде внутренние позиции, которые, как расположенные между враждебными отрядами, облегчали поражение последних по частям. Большей частью это преимущество позиции выражалось в преграждении неприятелю выхода из порта и в воспрепятствовании таким образом соединению отдельных его эскадр. На долю Сомареца выпал счастливый случай иллюстрировать примером, как та же самая система дала возможность стройному отряду судов с высоко дисциплинированными командами встретить неприятельские силы, имевшие весьма большой перевес над ним в численности, по частям – одну за другой, в быстрой последовательности – и нанесением в боевой схватке повреждений каждой из этих частей парализовать целое. Но если бы Сомарец совсем и не встретился с Линуа, то план Бонапарта для своего осуществления все-таки еще требовал соединения эскадр Рошфорской и Брестской, которое, как известно, не состоялось.
Морскими комбинациями и овладением неаполитанскими портами Бонапарт старался удержать за Францией Египет и принудить Великобританию к миру. «Вопрос о морском мире, – писал он Гантому, – зависит теперь от английской экспедиции в Египет». Португалию, исконную соперницу Великобритании, Бонапарт избрал для других целей своей политики, – он рассчитывал добиться через нее таких карт, владея которыми можно было бы вырвать от главного врага завоевания, недосягаемые для морской силы Франции и ее союзников. «Сообщите нашему посланнику в Мадриде, – писал он Талей-рану 30 сентября 1800 года, – что испанские войска должны овладеть Португалией до 15 октября. Это представляется единственным средством, при котором мы можем иметь карты, равносильные Мальте, Маону и Тринидаду. Кроме того, опасность вторжения в Португалию наших войск живо почувствуется в Англии и будет сильно содействовать ее расположению к миру».
Секретный договор об уступке Луизианы Франции в обмен на возвращение Тосканы испанскому инфанту, был подписан уже месяц назад, и Испания в то же самое время предприняла попытку побудить Португалию к разрыву с Великобританией. Ее подстрекательство осталось, однако, без результата, и потому Бонапарт весной опять потребовал более сильной меры, а именно – вооруженной оккупации маленького королевства, действуя все более и более настоятельно, так как становилось очевидным, что Египет ускользает из его рук. Испания в конце концов согласилась вторгнуться в Португалию и приняла предложение содействия со стороны французских войск. Первый консул намеревался занять по крайней мере три португальские провинции; но ловкое испанское правительство перехитрило его, неохотно подчиняясь его давлению и пользуясь уступчивостью его брата Люсьена, бывшего тогда французским посланником в Мадриде. Португалия не оказала серьезного сопротивления, и оба полуостровные правительства быстро пришли к соглашению, по которому слабейшее заперло свои порты для Великобритании, заплатило двадцать миллионов франков Франции и уступило небольшую территориальную полосу Испании.
Бонапарт был сильно разгневан этим договором, ратифицированным прежде, чем он нашел случай вмешаться.[111] Летом 1801 года его дипломатическая игра достигла момента, после которого дальнейшее промедление сделалось невозможным. Он видел, что потеря Египта была только вопросом времени, но пока французские войска еще держались там, в его руках была карта, слишком ценная для того, чтобы рисковать ею ради ничтожной выгоды стать твердой ногой в Португалии. «Англичане еще не господа Египта, – пишет он смело 23 июля французскому агенту в Лондоне, – мы имеем достоверные известия, что Александрия может продержаться еще год, а лорд Гаукесбэри знает, что Египет в Александрии». Однако четыре дня спустя он посылает Мюрату полную отчаяния записку: «Не может быть более вопроса об амбаркации войск в Таранто, посланных туда с единственной целью быть ближе к Египту», Затем он продолжает тоном, составляющим резкий контраст с его прежними ожиданиями: «Войска на берегу Адриатического моря имеют целью импонировать туркам и англичанам и служить материалом для вознаграждения последних эвакуацией этих провинций». Как Неаполь, так и Португалия были слишком в стороне от центрального театра военных операций, а также слишком тесно связаны с господством британцев на море для того, чтобы французы, при слабости своих морских сил, могли утвердиться там с какою-либо выгодой для себя, или даже сколько нибудь надежно. Эта истина получила обильные доказательства в позднейших событиях царствования Наполеона – бедственной оккупацией Португалии в 1807 году, поражениями Сульта и Массены в 1809 и 1811 годах и тем, что французы не могли даже сделать попытку к завоеванию Сицилии.
Россия и Пруссия относились к Франции все менее и менее дружелюбно со времени смерти императора Павла. Даже условленная между ними эвакуация Ганновера, как ни расположены они были сделать удовольствие Великобритании, была отсрочена до тех пор, «пока не будет удостоверено, что известная держава не займет этой страны». Эта оговорка обнаруживала недоверие к Франции со стороны обеих держав. Последнее возникло потому, что каждая из них испытала уклонения и увертки Первого консула от исполнения обязательств, а также и нерасположение его считаться с их желаниями в его отношении к мелким государствам. Они подозревали, хотя еще не знали наверно, что уже были сделаны шаги, чтобы слить с Францией области, на независимости которых они настаивали.[112] Россия и Пруссия действовали сообразно своим интересам, которые были существенно связаны с морской силой Великобритании и которым угрожал на континенте образ действий французского правителя. Бонапарт сознавал, что его попытка к дальнейшим приобретениям в Европе, которые потом должны были послужить предметами обмена на завоевания Великобритании за океаном, могла вызвать сопротивление со стороны этих великих держав, не истощенных еще подобно Австрии, и таким образом отсрочить на неопределенное время мир на море, существенный для оживления французского военного флота и для восстановления колониальной системы… А то и другое имело в то время в его глазах первостепенное значение. Таким образом, начав 1801 год без союзников и будучи вынуждена считаться с триумфальным шествием французских армий и грозной морской комбинацией, Великобритания своей морской силой
