каждое, доселе неизвестное решение — это творчество, и творчество требовалось от Друинского в огромном количестве. А что нужно было делать с массой той придури, которую выкатывали на завод все те паразиты, которые вокруг завода имитировали кипучую деятельность? Эти возникающие вне сферы техники проблемы тоже надо было решать, и решения этих проблем тоже были неизвестны и, следовательно, творческие. И Друинский за свою жизнь успешно решил бесчисленное множество творческих задач из множества сфер человеческой деятельности. А успешное решение творческой задачи дает такое удовлетворение, такое счастье, которое ни с чем нельзя сравнить — ни со жратвой, ни с бабой.
Поэтому я и пишу, что Друинский очень счастливый человек, поэтому и пишу, что я ему завидую, а то, что он сам порой жалуется на тяжесть своей работы, так не обращайте на это внимания — ну крутился он как белка в колесе, ну и что? Неужели всю жизнь натирать себе геморрой в какой-нибудь московской конторе, перекладывая бумажки из папки в папку, это лучше? Неужели это следует считать счастьем? Не заблуждайтесь: счастьем это считать может только безвольный кретин, который ни на что большее не способен, и если вы это считаете счастьем, значит, вы и есть безвольный кретин. А Друинский — это глыба, посему он и выбрал себе такую жизнь, при которой максимально реализовал свой ум и свою волю. Как же тут ему не завидовать?
И в славном городе Ермаке, переименованном тупыми и подлыми засранцами в Аксу, Друинский может спокойно петь песню со словами «здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня». Петь в очень большом хоре, но в этом хоре его голос звучал бы наиболее сильно и уверенно. Так, как он жил, жить стоит! Так, как он, жить надо!
Была, однако, в его работе на заводе проблема, которую он решить не смог. Эта проблема — директор завода П.В. Топильский, но о нем я напишу специально. А сейчас о том, как выглядел Друинский в частной жизни — как человек.
Думаю, что Друинский по характеру сангвиник, а помнится он мне человеком стремительным: он очень быстрым шагом переходил от объекта к объекту. Но, подойдя, уже никуда не торопился, всех выслушивал, дотошно вникал в мелочи, хотя и это не занимало у него много времени, поскольку, в отличие от Топильского, он не был тугодумом и на вопросы реагировал очень быстро. Почему-то мне то ли помнится, то ли синтезируется такой эпизод.
Экспериментальный плавит какой-то новый сплав, получается не ахти, на выплавке присутствуют представители института, предложившего этот сплав, установлено круглосуточное дежурство, и я тоже на печи. Бригадиром печи в этой смене мне почему-то помнится Володя Родыгин, а может, Рафик Хузин с его вечно сползающими на нос очками. Плавильщик в окно увидел: «К нам свернула «Волга» Друинского». Рафик звонит в кабинет начальника экспериментального: «К нам Друинский», — начальник участка и Меликаев сбегают по лестнице встретить. Входит Михаил Иосифович, со всеми здоровается, со многими — за руку, поскольку со своей цепкой памятью помнит по именам многих старожилов завода, с Ниной Лимоновой шутит. Надо сказать, что если при появлении Топильского все старались смыться подальше, то с Друинским все было наоборот — его не боялись. Но это не значило, что его присутствие игнорировалось: все принимали озабоченный вид, оглядывались — все ли в порядке? Кто-то носком валенка быстро задвигал окурок под лавочку, поднималась и ставилась на место лопата. Друинский не цеплялся к мелочам, которых в работающем цехе уйма, но и беспорядка не терпел.
Главный инженер, не спеша, проходит по нулевой отметке, осматривает участок.
— Это что за провода висят?
— С ремонта времянка осталась.
— Нужна?
— Уже нет.
— Так снимите или закрепите, как положено.
Разговор ведется совершенно ровным спокойным тоном, но раз Друинский распорядился, то лучше сейчас же его распоряжение и выполнить, поскольку, если он и в следующий приезд увидит эти провода, то спокойного тона уже не будет.
Подходит к банкам со сплавом, берет кусок металла, рассматривает излом, нюхает, спрашивает, как сплав дробится, переходит к банке со шлаком и его внимательно рассматривает, обсуждая увиденное с Меликаевым. Поднимаются на колошник, заходят на пульт, Рафик освобождает стул у стола с печным журналом, но Друинский сначала здоровается с «наукой», с незнакомым знакомится и садится смотреть журнал. Начинается обсуждение результатов, а пока Друинский не принял решения, спорить с ним никто не боится, и все смело выдвигают свое видение проблемы, тем более, что на двух металлургов всегда приходится по три авторитетных мнения, посему есть что обсудить. Михаил Иосифович выходит из пультового помещения к печи, плавильщик открывает шторки зонта, чтобы был виден колошник. Рафик тычет шуровкой, показывая Друинскому жесткость колошника, поднимает электроды, чтобы шеф увидел их длину, рассказывает, что именно бригадиры уже предпринимали, чтобы улучшить ход печи, но толку пока мало, видимо, этот сплав негоден к производству. «А это пробовали?» — спрашивает Друинский. «Пробовали». «А это?» «И это пробовали». «А если вот так?» «Так ведь все равно не получится», — авторитетно заявляет Рафик. «А почему?» «А потому, потому и потому». «А ты это и это учел?» Бригадир печи Хузин поверх очков задумчиво смотрит на главного инженера завода: «А что, наверное, надо попробовать…» «Пробуй!»
Надо сказать, что такое спокойное общение работников завода с этим большим для нас начальником объяснялось разницей целей, с которыми встречались с людьми Топильский и Друинский. Топильскому главным было найти виноватого, а если его нет, то назначить кого-нибудь виноватым и на нем отваляться, а Друинский искал решение технических и организационных проблем, но их же искали и те работники, у которых эти проблемы возникли. Поэтому люди и чувствовали себя в присутствии Друинского спокойно и спорили с ним без страха, видя, что и он ищет то же, что и они. В ходе анализа могли определиться и виноватые, могло последовать и полагающееся виноватому наказание, но оно полагалось само по себе и не было связано с личностью главного инженера. Более того, если выяснится, что вина возникла от добросовестной ошибки, то Друинский, скорее всего, ограничит наказание укорами и разберется, в чем причина заблуждения, чтобы предотвратить повторение этой ошибки. Однако должен сказать, что разгильдяев Друинский не терпел, и хоть он и жалуется на то, что замминистра матерился, но он и сам русским языком владел в совершенстве, правда, знал, в каких случаях какие слова уместно употреблять. Вот мой собственный пример.
Иду я как-то зимой по колошниковой площадке цеха № 4 и вижу, что 43-я печь остановлена из-за облома электрода, и бригада как раз пытается вытащить обломок из печи. А я, повторю, занимался изучением стойкости электродов и процессами горения дуги. Мне было важно увидеть, какую форму имеет торец этого обломка. Умный человек на моем месте просто подождал бы минут 5, пока бригада не извлечет обломок из печи и не отволочет его на балкон, а потом бы спокойно его осмотрел. Но со мною что-то случилось, и я совершил очень большую глупость. Суть вот в чем.
Обломки электродов из печи извлекались пятитонной лебедкой, поскольку сами весили около 2-х тонн и были погружены в шихту где-то на метр. Остаток обломанного электрода поднимался до крайнего верхнего положения, петля толстой цепи на конце троса набрасывалась на верхнюю часть торчащего из колошника обломка, и лебедка тянула обломок, как стоматолог тянет зуб из челюсти. Но в данном случае из-за неравномерной завалки колошника вытащить обломок в сторону балкона не представлялось возможным, и бригада тащила его в сторону внутренней стены цеха. Для этого за колонну у этой стены крюком зацепили старый блочок, снятый с малого подъема крана, и через него пробросили трос от лебедки. В целом получилось что-то вроде рогатки, в которой роль резины выполнял натянутый трос, удерживаемый обломком и лебедкой, а роль камешка — блочок. А тут надо сказать, что когда лебедка натягивает трос, то стоять рядом с тросом и, тем более, переступать через него — это грубейшее нарушение правил техники безопасности, поскольку, если трос порвется, то в лучшем случае будет очень больно.
Я же догадался до совершенного идиотства — я переступил натянутый трос и подошел к печи, чтобы увидеть этот чертов конец электрода, когда лебедка вывернет его из шихты. Поскольку я был не в суконной куртке, а в обычном зимнем пальто, то не стал подходить вплотную к печи, чтобы пальто не обгорело, а остался, так сказать, «на линии огня» этой рогатки. Тут сработало еще и баранье чувство стадности — дело
