майора:
— И все же почему именно самбо?
— Оно — элемент нашей профессии, — ответил тот. — Самбо может не только продлить нам жизнь, как всякий спорт — жизнь всякого человека. Оно может нам эту самую жизнь спасти.
Попрядухин знал, что говорит. На его счету немало поединков с хулиганами и бандитами. Но всегда мастер спорта выходил в этих смертельных поединках победителем.
Вот почему, не ограничиваясь учебными часами, он приходит по вечерам в спортивный зал.
Здесь энтузиасты, те, кто хочет стать выносливее, сильнее, смелее. Здесь всегда напряжение, здесь всегда нагрузка. Часами поднимаются сотни и сотни килограммов железа, тысячи раз проделываются приемы. Попрядухин все делает для того, чтобы у его учеников они становились автоматическими, чтобы их можно было провести мгновенно, едва проснувшись, думая о другом, в кромешной тьме, когда тебя оглушили, когда внезапно напали сзади, когда противников несколько, когда… Мало ли в жизни сотрудника милиции бывает ситуаций, требующих немедленной реакции, решительных действий, когда пригодится все то, чему приходят учиться в зал будущие самбисты.
Именно будущие, ибо Попрядухин неоднократно повторял ученикам: «Постигнуть несколько приемов — еще не значит освоить борьбу. Полюби ее, отдай ей свою привязанность, каждую минуту свободного времени, твори и дерзай, тогда будешь с ней на «ты». А пока тренировки, тренировки и еще раз тренировки». Таков принцип Попрядухина-преподавателя, Попрядухина-тренера.
Он четко осознает главное: выпускник академии должен быть не только высоко профессионально грамотным, он должен быть и физически совершенным. Ведь не даром говорится: «В здоровом теле — здоровый дух».
Виктор Пронин
ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ
Участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов брел по громадному пустырю, утыканному башенными домами, лениво обошел вокруг киоска, взломанного прошлой ночью, заглянул внутрь и, не увидев ничего нового, сел в тени каменной башни. Перекушенные провода сигнализации, свернутые кольца запора, позднее время… Вроде и подготовка была, и подход к делу серьезный. А что на кону? Ящик портвейна? Неужели пьяные работали? Опять же разбитая бутылка… Но пьяные к двенадцати ночи уже хороши, к двенадцати они уже пристроены — кто дома, кто в сквере, кто в вытрезвителе…
В этот самый момент к Фартусову подсела старушка. Скромненько так, вроде бы даже по своим надобностям. Остро, наискосок глянула на участкового, подвинулась ближе, посмотрела на него подольше, как бы предлагая заинтересоваться ею, потом совсем близко села, локотком коснулась. И все словно невзначай, будто и нет у нее никаких желаний, кроме как в холодке посидеть, дух перевести, с силами собраться, чтобы авоську с мерзлой, подтаивающей рыбой до квартиры доволочь.
— Ах, как нехорошо, как нехорошо, — проговорила старушка, показывая на киоск.
— Да, это плохо, — согласился Фартусов. — Так нельзя.
— Эх, кабы знать, кабы знать, — вздохнула старушка.
— Что знать?
— Да это я так, про себя… Вчерась выхожу на балкон, а они с ящиком-то и бегут! Изогнулись бедные, торопятся, а я-то, дура старая, про себя думаю, как же это людям тяжело живется, если им приходится и по ночам трудиться, ящики перетаскивать… Мне бы в крик, мне бы в милицию! Нет, не сообразила.
— Так, — протянул Фартусов, боясь вспугнуть старушку слишком уж пристальным вниманием. — И в котором часу это было?
— Да уж за двенадцать, никак не раньше. Потому как меня в двенадцать часы разбудили. Бой в часах, понимаете? А пружина в них старая, с прошлого века часы бьют. Когда ударят, а когда и пропустят, силы у них не хватает, чтоб каждый час бить… И надобно ж беде случиться, что в двенадцать ночи они двенадцать раз и ахнули! Обычно то в десять промолчат, то в шесть два раза бабахнут. А тут в двенадцать часов — двенадцать раз… Я уж обрадовалась, думаю, сами собой починились. Дождалась половины первого — молчат, дождалась часу — молчат. Ну, я и спать легла.
— Сколько же этих тружеников было? — спросил Фартусов.
— Двое. Ящик-то двое волокли, третьему никак не подступиться.
— Был и третий?
— А как же! — удивилась старушка непонятливости участкового. — А на стреме! Вот третий и стоял на стреме!
— Где? — спросил Фартусов, имея в виду место, но старушка решила, что он не понял.
— На шухере, — повторила она. И, посмотрев в глаза участковому, добавила — на атасе.
— Я спрашиваю, где, в каком месте стоял?
— На этой вот скамеечке и сидел. Все ему видать, все слыхать, а сам вроде и ни при чем.
— Так… А может, это был посторонний человек и никакого отношения к грабителям не имел?
— Имел, — старушка махнула успокаивающе рукой. — Когда те двое ящик волокли, он им знак подал, мол, не робейте. Это я уж потом поняла. А тогда подумала, что он здоровается с ними, рукой машет, спокойной ночи желает. А тут вона какая ночка беспокойная получилась.
И чем дольше слушал Фартусов словоохотливую старушку, тем тверже становилось в нем убеждение, что и сегодня не миновать ему встречи с красивой девушкой Валентиной.
Если и проявлял Фартусов в эти минуты нетерпение, то вовсе не потому, что хотелось ему побыстрее уличить Ваньку в злонамеренной деятельности. Несмотря на прискорбность события, Фартусов с удивлением обнаружил в собственной душе нечто поющее. Во всяком случае не было ни удрученности, ни опечаленности. Да, Фартусов откровенно радовался тому, что у него есть вполне законный повод снова проведать девушку Валентину. Простим его. Это по молодости, это пройдет.
Но чем ближе подходил он к знакомому дому, тем шаги его становились медленнее, тем больше в его походке появлялось раздумчивой неуверенности. То, что всего несколько минут назад представлялось совершенно очевидным, вдруг обернулось сомнительным, чреватым. В самом деле, как поступить? Оттащить Ваньку в городское отделение милиции на допрос к следователю? Отправить в колонию? Не разрушит ли он тем самым свое собственное будущее? Если же уклониться, то будет еще хуже…
Размышления Фартусова были прерваны появлением самого Ваньки. Он вышел из подъезда, увидел участкового и хотел было тут же нырнуть в спасительную темноту дома, но не успел.
— Иван! — сказал Фартусов так громко, что не услышать его было невозможно. — Ты что, не узнаешь друзей? Это плохо. Так нельзя. Подошел бы, о здоровье спросил, а? Неужели тебе безразлично, как я себя чувствую? Присаживайся, Иван, будем сидеть вместе.
— Как… сидеть… вместе? — дрогнувшим голосом спросил Ванька.
— На скамеечке. А ты думал где?
— Ничего я не думал, — ответил Ванька, присаживаясь на самый краешек горячей от солнца скамейки.
А Фартусов тоже зажмурился от дурного предчувствия — на ногах у Ваньки были не вчерашние кроссовки, а обычные сандалии, замусоленные и даже какие-то скорчившиеся. — Ха! — догадался Фартусов, — да это же сандалии Валентины. Тогда они в самом деле года три пролежали в бездействии.
— Слыхал, какая беда у нас на участке?
— Нет, а что? — насторожился Ванька.
— Кража в киоске. Особоопасные преступники глубокой ночью проникли в государственную торговую точку. Приезжала следственная группа с собакой… Пайда ее зовут. Правда, след не взяла. Видно, опытные преступники, приняли меры. Найдут, — протянул Фартусов.
— Подумаешь, киоск, — обронил чуть слышно Ванька.
