Комментарий к роману 'Евгений Онегин'

донимающих немца-хлебника и его жену; те, в праведном гневе, нарисованы у своего окна в первом этаже, и на немце — полосатый домашний колпак.

Вариант

9—12 В черновой рукописи (2369, л. 15):

Проснулся утра шум тревожный
……………………………………………
Уж хлебник немец осторожный,
В домашнем колпаке…

XXXVI

Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
⁴ Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
⁸ И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
¹² Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

Здесь заканчивается описание онегинского дня зимой 1819 г., которое, с перерывами на отступления, занимает всего лишь тринадцать строф (XV–XVII, XX–XXV, XXVII–XXVIII, XXXV–XXXVI).

См. отмеченную Модзалевским в биографии Якова Толстого («Русская старина», XCIX, [1899], с. 586–614; С, [1899], с. 175–199) любопытную параллель между днем Онегина и четверостишиями Якова Толстого (абсолютно бездарными), написанными весьма архаичными четырехстопными ямбами с налетом журналистской лихости, предвещающей сатиру середины века, и озаглавленными «Послание к Петербургскому жителю» (в сборнике дрянных стихов «Мое праздное время» [май?], 1821), где есть такие строчки:

//Проснувшись поутру с обедней,
К полудню кончишь туалет;
Меж тем лежит уже в передней
Зазывный на вечер билет…
………………………………………
Спешишь, как будто приневолен,
Шагами мерить булевар…
………………………………………
Но час обеденный уж близок…
………………………………………
Пора в театр туда к балету,
Я знаю, хочешь ты поспеть
И вот чрез пять минут в спектакле
Ты в ложах лорнируешь дам…
………………………………………
Домой заехавши, фигурке [отвратительный германизм]
Своей ты придал лучший тон, —
И вот уж прыгаешь в мазурке…
………………………………………
С восходом солнца кончишь день,
………………………………………
На завтра ж снова, моды жертва,
………………………………………
…снова начинаешь то же.^{27}

Менее чем за три года до того, как была написана первая глава, этот самый Яков Толстой (1791– 1867, офицер и стихоплет), которою Пушкин знал по полулитературным петербургским вечерам (встречам либеральной «Зеленой лампы», неизменно упоминающейся всяким литературоведом наряду с кружком «Арзамас», хотя ни первая, ни второй не сыграли абсолютно никакой роли в развитии пушкинского таланта, просто литературоведы обожают литературные «группы»), в рифмованном послании обращался к Пушкину с наивной мольбой «отвадить» его от «немецкого вкуса» и научить писать «столь же сладко», как пишет автор «Руслана». Такое впечатление, что в первой главе Пушкин намеренно преподал бедняге-рифмачу урок на примере его же собственной темы.

***

Ср. «Советы о реформе, особливо игорных клубов», преподанные неким членом Парламента (1784; процитировано Эндрю Штейнметцем в «Игорном столе» / Andrew Steinmetz, «The Gaming Table», [London, 1870], I, p. 116) и содержащие описание дня молодого лондонского модника:

 «Просыпается он лишь когда пора уже отправляться на верховую прогулку по Кенсингтонскому саду; возвращается переодеться; обедает поздно; затем отправляется на карточный вечер, точно так же, как и накануне… Вот каков нынешний модный образ жизни, от „Его Светлости“ до сержанта гвардии».

(См. также гл. 2, XXX, 13–14).

Статья В. Резанова о «влиянии Вольтера на Пушкина»[259] заставила меня обратиться к вольтеровской сатире «Светский человек» («Le Mondain», 1746), которая изображает «train de jour d'un honnete homme»[260] (стих 64) и содержит совершенно «онегинские» строчки (65–66, 89, 91, 99, 105–107):

Entrez chez lui, la foule de beaux arts,