Оценивая его писательскую репутацию, теперешнее отношение к нему, как-то странно вспоминать, что впервые он предстал перед англосаксонскими любителями романов как субъект свежего литературного скандала: автор книжки, вышедшей у самого придирчивого литературного порнократа Мориса Жиродиа (Это издание «Лолиты» в «Олимпии-пресс» Набоков впоследствии исключил из статьи о себе в справочнике Who's Who).
Эта репутация явилась источником невероятного соблазна в глазах правоверных приверженцев Ф.Р. Ливиса в 50-е годы, да и позднее «критиканы» (как называл их писатель) до конца так и не отрешились от некоего чувства подозрительности по отношению к нему.
Какова природа невероятных жестокостей и надругательств над телами и душами, столь явственно искажающих пленительную тонкость и глубину иных его романов? Вопрос до сих пор остается открытым (и, применительно к «Лолите», может быть найден один ответ, применительно к роману «Под знаком незаконнорожденных» — другой). Во многих предисловиях он в пух и прах разнес учение доктора Фрейда, венского шарлатана и знахаря, вместе со всеми прозрениями и озарениями последнего.
Как бы то ни было, эти скрытые стороны его натуры и творческого мира восходят — по крайней мере, он позволяет это предположить — к тому, что кто-то из исследователей назвал «украденной Россией», к тому разрыву с родиной, который привел в 1919 году к отъезду Набокова на чужбину и пожизненному отлучению от окружения и культуры его юности.
(Необходимо помнить, что Набоков был не просто очередным русским аристократом, у которого отняли родовое гнездо и богатство, но выходцем из высших кругов либеральной интеллигенции — иными словами, русским Тревельяном{235} или Бакстоном, по определению Ребекки Уэст.) Но то, что у него был
Думаю, уже сегодня можно предсказать, что будущих читателей Набокова в наибольшей степени привлекут к себе те его русскоязычные романы, которые он создавал еще юношей в первые годы своего изгнания в Берлине.
Но если уж вы хотите познакомиться с ним сейчас, когда его жизненный путь едва завершился, начинайте с «Подвига», «Защиты Лужина» (шахматного романа), «Дара», даже изящной коротенькой «Машеньки»; а затем, когда выйдет новое издание его автобиографии, обратитесь к ней: ведь при всей авторской предвзятости в ней нашел любопытное воплощение позднейший этап классической русской литературы, заключавшей в себе целый мир. Тот самый мир, который утратил Набоков.
Мартин Эмис
Черный смех
Ворчливо брюзжа по поводу «Ады» (1969), Джон Апдайк не без оснований предполагал, что надменный автор, мудрец из мудрецов, наверняка предвидел бесчисленные придирки и упреки в свой адрес и заранее презрительно отмахнулся от них. Подобная осмотрительность не случайна и легко объяснима. Немногие писатели могут позволить себе — в отличие от Набокова — столь вызывающее равнодушие к оценке своего творчества. И действительно, читая его, зачастую приходишь к выводу, что эти oeuvres[263] созданы именно для того, чтобы сначала оттолкнуть, осложнить и свести на нет робкие читательские попытки проникнуть в суть произведения… «Я горжусь тем, — говорил он в своем интервью в 1962 году, — что не рвусь к признанию публики. Я ни разу не напился. Я прекрасно обходился без пакостных словечек школьного репертуара. Я не был ни чиновником, ни шахтером. Я никогда не состоял ни в каких клубах или обществах. На меня совершенно не влияли какие-либо школы или группировки».
Может быть, в этой смеси строгости и заносчивости (наиболее ярко проявлявшихся в его предисловиях и интервью, где в своей барственности он доходил порой до смешного) кроется причина, по которой он многим кажется весьма уязвимым. Сегодня никому не придет в голову оспаривать его величие, однако прицепиться к чему-нибудь — при желании — можно всегда. По мнению некоторых критиков, в частности Апдайка, неправдоподобно здоровый образ жизни Набокова лишил его способности маяться дурными предчувствиями, столь высоко ценившейся у критиков XX века. Набокову неинтересно копаться в «социально-психологических» тонкостях, гуманистический аспект в его книгах словно намеренно «недовыражен». Другие литературоведы опасаются Набокова из соображений моральной чистоплотности — им претит его трепетно сочувственное отношение к похотливому любителю маленьких девочек Гумберту («Лолита»), изворотливому персонажу из «Бледного огня», хитроумному убийце из «Отчаяния». А еще чаще критики и читатели дружно возмущаются тем, как Набоков играет словами и с нескрываемым чувством превосходства длинно и пространно излагает вещи, по сути, простые и очевидные.
Подобные нападки Набоков отражал двумя способами. Излюбленный — огрызаться на критиков — доставлял ему удовольствие, сравнимое разве что с изучением бабочек. Набоковские высказывания о собственном творчестве были, как и предисловие к «Дориану Грею», сокрушительно вызывающими. «Мои книги не нуждаются в комментариях… Более всего мне противна литература с социальным подтекстом… В результате светлые и чистые идеи в романах, раздуваясь, превращаются в расфранченные банальности и — лопаются. Я не выдумываю, что писать, я просто сажусь и пишу». Связываться с Набоковым не осмеливались даже его ярые противники — в противном случае критикам и рецензентам срочно пришлось бы переквалифицироваться и заняться изучением разнообразных дисциплин, в которых писатель слыл докой. «От червоточин и разъедающей ржавчины литературу охраняет отнюдь не ее социальная направленность, но лишь само искусство, только искусство».
Какое же оно, искусство Набокова? Он стремился в прозе воссоздать такой стиль, в котором бы воплотились утонченность и полнокровность его восприятия. Но «звукоряд» его романов настолько перенасыщен образами, что среди них совершенно не слышны извечные мотивы о морали и нравственности, добре и зле.
Фредерик Рафаэль{236}
Изгнание: боль и гордыня
На современников Набоков наводил ужас. Простая встреча с ним оборачивалась экзаменом. При звуке его имени люди трепетали: читая лекции в Корнелле, он выгонял с занятий студентов, которые неправильно произносили его имя. Вла-ди-мир-На-бо-ков — и вы уже никогда не забудете… Лишь достигнув 60 лет, он смог позволить себе — благодаря «Лолите» — бросить преподавание и засесть за свои романы, перевод и редакцию «Евгения Онегина». В 1956 году его пригласили возглавить кафедру английского языка одного крупного университета, но затем передумали. «Джентльмены, — заявил один из профессоров, — мало ли кто может возомнить себя великим писателем. Не станем же мы приглашать слона занять кресло профессора зоологии?»
Его мир был миром одиночки. Эмигрант, достигший высот дипломатического высокомерия: он отказывался признавать Советы яростнее, нежели они его. Любитель шарад и ребусов, он мастерски составлял шахматные задачи, его литературному творчеству была присуща изощренная изобретательность. Критики столкнулись с оппонентом более чем искушенным в умении наносить скрытые удары. Ученые мужи приходили в ярость, увязая в его каламбурах. С завидным упорством и ехидством он боролся против малейшего принижения его гения. Но был ли он гением на самом деле?
