клинику. За рулем — лже-Сандро в берете. Капитан сидит рядом с ним, без фуражки, читает газету, включив подсветку салона.
Прежде чем я села в машину, он сказал:
— Вашему сыну нужно специальное кресло для новорожденных, есть такие, как яйцо, без кресла нельзя ехать…
На моем лице появилась кривая, глупая улыбка.
— Вы правы, — ответила. Сделала паузу. — И что теперь?
Тогда он сказал:
— Что с вами поделаешь, садитесь.
Внутри меня клокотал дикий безумный смех — горькое веселье, окрашенное черным юмором, как анекдоты сараевцев. Этот ребенок, точно доисторический краб, благополучно выбрался из войны, а оказавшись на этих гладких, как масло, дорогах, уже нуждается в детском кресле в форме яйца, чтобы выжить! Какая же все-таки идиотская жизнь в мирное время.
Капитану не понравилась моя улыбка… он что-то почувствовал, отголосок моего злого смеха. Включив свет, положил фуражку с золотой кокардой на панель приборов и принялся читать. Возможно, пожалел о своем великодушии. Наверняка сейчас, в закрытом пространстве, почувствовал, что от меня несет, как от цыганок, которых он иногда задерживает, а они орут в машине и осыпают всех проклятиями.
Смотрю, как выглядит свобода. Промышленные здания окраин, дома с идеально ровными крышами, дорожные знаки, не продырявленные пулеметными очередями.
Потом ребенок на мне задвигался, зашевелился, как краб. Сколько у него клешней? Сколько нервов?
Пробую снова засунуть ему мизинец в рот, но на этот раз не срабатывает. Капитан оборачивается:
— Он, наверное, голодный.
Останавливаемся в кафе на трассе, автомобиль въезжает под навес парковки. Лже-Сандро остается в машине, капитан выходит со мной, мы в темноте направляемся к месту отдыха. Я ныряю в туалет. Там есть приспособление для пеленания младенцев — белая пластиковая панель, прикрепленная к стене. Кладу сверток, ищу в рюкзаке куски ваты и марлю, которые мне дали в больнице, разворачиваю одеяло, нащупываю пуговицы вязаного комбинезончика, жесткого, как картон. Беру ребенка за ножки. Такие малюсенькие — в жизни не видела ничего подобного. Приоткрываю подгузник: вата вся мокрая, какашки желтые, будто он напился настоя шафрана, хотя запах нормальный. В первый раз я вижу тело ребенка так близко, держа в собственных руках. Надутый животик, как у курицы. Плачет, крепко прижав ножки к телу, как лапы. Тяжело дышу. Не смогу сменить подгузник, заверну обратно, в одеяльце, и все. Марля, прикрывавшая пупок, упала, и кусок черной кишки открыто болтается. Я наклоняюсь понюхать, не воняет ли от него, но пахнет все еще спиртом. Нечего раздумывать, за дело. Открываю кран, мочу кусок ваты, обтираю между ножками. Заворачиваю оставшуюся вату в марлю, отрывая ее зубами. Ребенок не прекращает кричать, нужно развести молоко, покормить. Наклоняюсь за упавшим на пол комбинезончиком. И слышу сухой треск, на спине надет рюкзак, а я слишком резко нагнулась. Открываю — так и думала: стекляшка из Сараева, стекляшка без будущего!
Выбрасываю все, что осталось от бутылочки, в мусор. Слышу стук в дверь.
— Вам помочь?..
Беру сверток на руки, открываю дверь, за которой стоит почти лысый капитан.
— Я разбила бутылочку.
Съезжаем с автострады в поисках дежурной аптеки.
Капитана тронул за душу этот голодный краб еще и потому, что у Пьетро такой голос, что уши раскалываются, настырный, мрачный, как сирена воздушной тревоги.
— Съезжаем, — сказал он своему ординарцу, — надо купить бутылочку, соску…
Лже-Сандро без лишних слов включил стрелку и направил машину во тьму. Что это за съезд? Никаких домов, одни поля.
Капитан перестал читать газету и, кажется, даже не злится. Разворачивается ко мне, смотрит на меня дольше, чем положено.
Я улыбаюсь ему, вытаращив глаза пойманной косули.
— А у вас нет молока?
Тыкаю пальцем в рюкзак:
— Есть, но не так много, всего полкоробки.
Не поворачивается обратно, впился в меня глазами:
— В груди, я имел в виду… у вас своего молока нет?
Инстинктивно прикрываю пустую грудь запеленатым свертком, прижимая его к себе, к своим костям:
— Нет, своего нет.
— Жаль. — Капитан снова смотрит на дорогу. — Было бы намного легче.
Аптеку мы находим в городке, раскиданном по обе стороны узкой дороги. Но зеленый крест выключен. В баре мужчины играют в карты, капитан заходит, спрашивает у них. Его довели до дома аптекаря, который после недолгих переговоров по домофону оделся и вышел. Тщедушный человечек с крашеными волосами, похоже местный денди. Мы пробираемся среди темных шкафов; лампы неожиданно загораются, освещая мундир, фуражку с золотым пламенем. Капитан советует мне взять пластиковую бутылочку.
— Вам лучше эту, — смеется.
Аптекарь спрашивает, какой тип молока мне нужен.
— Для грудничков.
— Какой фирмы?
Я смотрю на капитана, по сторонам, потом на аптекаря:
— Что есть. Какой-нибудь хорошей.
Капитан подходит к прилавку:
— Покажите нам.
Аптекарь выкладывает банки на прилавок. Капитан надевает очки, потому что шрифт очень мелкий, читает.
— Возьмем это, не вызывает аллергии… — Смотрит на меня: — Как ты думаешь?
Думаю, что он обратился ко мне на «ты». Киваю:
— Ладно.
Мне нечем заплатить.
— Я потеряла кошелек, — шепчу и заодно кладу на место одноразовые подгузники, которые хотела взять. Надеюсь, крабик не обкакается больше шафрановым настоем, потерпит до Рима.
Капитан хватает с полки подгузники и кладет их на прилавок вместе со всем остальным. Смотрит на аптекаря с крашеными волосами, как у постаревшего певца.
— У вас нет этого?..
Аптекарь выжидательно смотрит на него.
— Такого, чтобы звенело… погремушки?
Не совсем погремушка, просто пластиковая игрушка с музыкой. Садясь в машину, произносит:
— Извините, если позволил себе лишнее..
И опять на «вы». Может, тогда хотел только, чтобы его приняли за родственника — брата или мужа.
Распаковывает игрушку, с усилием разрывая пластик, трясет ею перед синюшной мордашкой ребенка, который все еще кричит. Наверное, он и не слышит этого нежного перезвона из музыкальной шкатулки. Нас этим не проймешь, мы к бомбам привыкли. Капитан вздыхает:
— Заметно, что у меня детей нет, да?
Снова остановились, в следующем кафе на трассе. Лавочки из красного пластика, столы,
