выступающие из стен, как в фастфуде, и абажуры с бахромой.
— Хотите есть?
— Спасибо, позже.
А он ест, откусывая огромными кусками бутерброд с сыром, ветчиной, помидорами, развернувшись ко мне, шамкает с полным ртом.
— Какой температуры должна быть вода?
— Теплая.
Кивает бармену:
— Теплая.
Форма немного смущает… бармен молчит какое-то время, потом решается сказать:
— Видите ли, воду надо сначала вскипятить, потом остудить.
— Ты откуда знаешь?
— У меня у самого маленький ребенок.
— Сколько тебе лет, извини?
— Двадцать.
— Не рановато ли?
— Это моя девушка поторопилась.
Капитан смеется вместе с барменом. Показывает на стальной носик нагревателя:
— Действуй.
Возвращается к столику с водой и двумя тарелками разной еды для нас обоих. У него цепкие руки, это первое, что я замечаю… точеные руки, на первый взгляд неуклюжие, а они, наоборот, могут одновременно удерживать массу вещей, ничего не роняя, в спокойном, несокрушимом равновесии. Ноги тоже устойчивые, твердо стоящие на земле, как у профессиональных официантов. В этом втором кафе я будто вижу его впервые, мне он определенно нравится, с виду добрый. И вдруг вспоминаю отца, так что тоска берет.
Джулиано кладет все на стол, пододвигает мне бутылочку:
— Воду надо сначала вскипятить, потом остудить, вы знали это?
— Нет.
Смеется, смотрит на меня.
Может, чувствует, что я что-то скрываю. Не важно, я откидываюсь на спинку лавки. Он снова надевает очки. Читает на банке с молоком, какое количество необходимо отмерить. Спрашивает, не много ли воды. И ждет ответа, глядя на меня поверх очков, сползших на кончик носа.
Я не отвечаю. Однажды он скажет мне, что уже тогда понял: я не могла быть биологической матерью ребенка. Слишком растерянной я выглядела перед той бутылочкой искусственного молока.
— Съест столько, сколько сможет, — сказал.
Не знаю даже, правильно ли я всунула соску. Ребенок, обхватив ее ртом, сосет, задерживая дыхание, не сводя с меня глаз. Похоже на движение медузы в воде. Потом его глаза слипаются. Он медленно опускает веки, освобождает соску и засыпает, причмокивая во сне. Он, наверное, порядком утомился, весь вспотел в этом комбинезончике из сараевской шерсти.
Капитан встал, взял бутылку с газированной водой, налил два стакана.
— Он должен срыгнуть. — Протягивает мне стакан с водой. — По племянникам помню….
И рассказывает, что его сестра, когда дети были маленькими, после кормления просила поносить их, легонько похлопывая по спинке. Он подкладывал носовой платок на плечо, чтобы не испачкать форму.
То же самое он делает в придорожном кафе. Вытаскивает из кармана форменных брюк красивый белоснежный платок из легчайшего батиста, какие были когда-то у мужчин, растягивает его на плече, закрывая звания и петлицы.
— Разрешите?
— Пожалуйста.
Я ем, глядя в тарелку с бутербродами, и только через некоторое время замечаю, что капитан пристально смотрит на меня. В замызганном пуховике, с грязными волосами, голодная, как нищенка… ни гроша в кармане, с родившимся несколько часов назад ребенком на руках, которого я так надула молоком, что, кажется, он сейчас лопнет.
Однажды он скажет мне, что не заметил никакой грязи на моей куртке и волосах, скажет, что он увидел красивую, смелую, экстравагантную женщину… а больше всего ему понравилось, как я ела, потому что его бывшая жена питалась одними салатами, зелеными и терпкими. Ребенок прилепился к его плечу с погоном. Капитан делает несколько шагов, доходит до решетки с газетами у кассы, затем возвращается назад. Огромный, мощный, но слаженный, ступает мягко, легко.
Лже-Сандро выпил кока-колы, смял банку и ждал нас. Когда капитан проходил мимо него, вставал, ожидая указаний, которых не было.
Капитан держит ребенка одной рукой, а другой слегка похлопывает по маленькой спинке. Наконец сверток тяжело срыгивает, отрыжка выходит из самой глубины его тела, точно рык водопроводной трубы.
— Понятно вам?
Даже лже-Сандро удивляется: вот это да!
Щечка малыша лежит на исполинском плече. Вздрогнув от отрыжки, малыш не проснулся. Я съела все бутерброды, пью воду с газом и тоже слегка срыгиваю. Тоже наелась и успокоилась, как ребенок.
Разглядываю в слабом освещении этого человека, у которого на руках новорожденный из Сараева. И внезапно чувствую боль, которая потом всегда будет настигать меня по-особенному. Сейчас она сдавливает мне затылок так, что цепенеет шея. Это Диего схватил меня сзади, узнаю его руки, его дыхание, но не могу обернуться. Это на его руках должен был лежать младенец, на руках парня, который мог бы стать замечательным отцом, святым, фокусником. Это он вцепился в мой затылок и нашептывает, чтобы я шла вперед за своей судьбой, следовала дальше по жизни без него. Это он не разрешает мне обернуться. Обнять смерть.
Капитан снова садится напротив меня, с другой стороны столика:
— Устали?
— Немного да.
— Вы рожали в Сараеве…
— Да.
— Вы отважная женщина.
Мы начали разговаривать, рассказываю ему, что мой муж остался там, что он фотограф. Джулиано кивает, я рассказываю о Диего, о том, как мы познакомились, о его фотографиях.
А изнутри меня гложет страшная тоска. Море тоски. Вижу ноги Диего в аэропорту, тонкие, холодные, будто железные трубы. Вижу, как он стоит там… Замолкаю, грудь вздымается, перевожу дыхание, продолжаю. Джулиано опускает глаза, не перебивает.
Однажды он скажет мне, что тоже тогда взволновался, потому что ни разу в жизни не видел настолько влюбленной женщины. У него была жена, подруга, романы и романчики… но, слушая меня той ночью, он почувствовал, как ему не хватает настоящей любви, которая захватила бы все его существо.
Рассказывает, что он не заканчивал военной академии, служил в спецгруппах, был в Ливане. Рассказал, как однажды не до конца раскрылся парашют. Поэтому сейчас он на земле, занимается конторской работой. Рассмешил меня, сказав, что напичкан железками и, когда в аэропорту проходит через металлический детектор, звенит так, что уши ломит. Говорит:
— Знаете, почему в анекдотах болтают всякую чушь о карабинерах?
— Нет.
— Потому что все это правда.
Лже-Сандро смеется вместе с ним.
Потом он встает, идет к кассе, покупает коробку шоколадных конфет, угощает меня. Свободной рукой ловко снимает обертку, другой придерживая крепко спящего ребенка.
Говорит, что любит фотографию, сам тоже балуется. Спрашивает, нет ли у меня какого-нибудь
